Просто голос - страница 40

Страна простиралась все смелее, отодвигая обитаемый светилами свод, и мне, лишь наслышанному о свойствах пространства, мерещился тесный дом детства с сотнями неизвестных зал и покоев, с бесчисленной мебелью и утварью, выложенной обживать редкому пришельцу. Словно я мешкал прежде в молочной перламутровой норе, которую две эмпорийские отлучки лишь подтвердили в ранге раковины — там, втянув зябкие рожки, свернуться в слизистой тьме, — а теперь пуповина растянулась на гулкие мили и невидимо лопнула у одного из столбов, в звездном зеве обступившей ненаглядной горизонтальной бездны. Как головокружительно верить, что там, в сутолоке предстоящего, уже напрягаются нужные камни, по которым проляжет путь.

Вне отчих стен я ночевал почти впервые, или впервые чувствовал себя вне — извлеченным, высвеченным из удобной щели в удел ходьбы, где следовало преуспеть. Во дворе илердской гостиницы, под гранатовой кроной, темнела эрма со слизанным покатым ликом; на крюковидном фаллосе высыхал травяной венок. Мы тотчас расположились спать, избитые дорогой, но лунный вечер протягивал в окно струи терпкого трепета, развешивал апрельскую паутину судьбы, и сердце набегало доверху, не зная, куда пролиться. Ночь уже не годилась для сна, она манила кровь наружу, звала расплескаться радостью по брусчатке неизвестных улиц — я был уже не мал, а молод, и ночь адресовалась мне. В таверне через дорогу выли о вероломной из Велитр, о сурьме и румянах, о душистом укропе и светлом ноже, и в подтверждение воздух пузырился женским смехом и визгом. Наткнувшись на бдительный Парменонов храп под дверью, я отвел войска и на ощупь пристроился к горшку. Журча, я почему-то вспомнил из недавнего Менандра, что любимый богами умирает молодым, и даже хрустнул всем телом, подсчитав, что все-таки от счастья.

Весеннее зеркало воздуха подмело рябью, голоса радостных замутились и смолкли. Лежа подле неслышного отсутствия отца, я бережно проникал по его следам в вязкое вещество ночи, в надежде навести мост над руслом яви и разгадать тайну возможного возраста. Даже в самом бессловесном детстве я всегда четко отличал видимость от видения и допускал несопряженность миров, но одиночество сна, фиктивность соучастия людей и ландшафта долго превосходили мое разумение; сбивала с толку не одна мать, хотя и любила блеснуть в игре проницательностью — с моих же собственных наивных проговоров, как потом призналась, — но и все остальные тела и камни, простым сходством черт и повадок, в котором сквозил совместный секрет. Так, незаметные выросшему, одинаковы слезы вещей по обе стороны век. Когда Юста водила меня, малыша, на угол фора, где по девятым дням квадратный бритый грек в широкополой шляпе разливал из тележного меха эмпорийское красное, я без запинки возобновлял с ним начатый ночью диалог об этих буйволах — в заговоре состояли поголовно все.

Покидали Илерду затемно, опережая жару. На быстрой окраине, где среди кипарисов дома снижались в игрушечный город мертвых, я прочитал в первом просвете дня и навсегда запомнил: «Путник, не трать понапрасну ни собственных сил, ни упряжки; к месту поспеешь вполне стоя, и даже плашмя». Мы распространились по брусчатке многокопытой гусеницей: отец с Лукием, Парменон в бессловесной компании дедова денщика, затем мы с Секстом, две-три телеги и вся испанская свита. Редкие встречные благоразумно сползали на обочину тракта и почтительно ежились, прижимая к груди шапки. С утра свистели жаворонки, но припекло, и стало пусто, только слабые стебли и корни торопились дожить начатое до лета. В пойме Ибера еще курились пастушьи костры, но уже манили синие выси летних выгонов, и волки, надо думать, со вздохом отбывали вслед, не имея выбора; а здесь, на выгорающем плато с каменной магистралью разума, оставались на дежурстве ящерицы и сурки, и пущенная наобум стрела падала в пыль в полумиле одинаковой скуки.

Эта дорога, эта бурая зелень, ржавая желтизна поперек прожигает юность, и прежняя половина прекращена. Жизнь сгущается в вещь, слово повисает надписью. Миг назад ты был из всех один, особняком осанился в очах родичей на ловком астурце, но где-то ступил в сторону, и уже едут неразличимые прошлые — кто-то был тобой, но вот, пропылил копытами в незапамятное.