Просто металл - страница 30

— Дрессируют, как пуделя! А я им не пудель, и тут не цирк, а тайга. С бригадиров сняли. Ха! Думают, мне их бригадирские нужны. Лешка всю дорогу без их бригадирских и разных там премиальных жил. И проживу! Проживу, Седой?

— Не проживешь, — назидательно возразил тот. Он пил, не пьянея, только лицо его краснело все больше.

— Я не проживу? — возмутился Лешка. — Пусть они вкалывают, — он кивнул на Геннадия. — Работа дураков любит.

— Не проживешь! — настойчиво повторил Седой и покровительственно похлопал по плечу Генку. — Верно я говорю, комсомол? Вот и Коля говорит, что верно. Как, Коля?

— Угу! — кивнул Серков, отхватывая пол-луковицы и отправляя ее в рот следом за добрым куском рыбы.

— Не переводи закуску, — сделал ему замечание Седой и продолжал наставлять Лешку: — Работу только дураки не любят, — переиначил он его поговорку. — А ты не дурак, я тебя знаю. Ты — хороший. А потому пойдешь завтра к этому вашему начальнику и скажешь, что передумал и хочешь вернуться на прибор.

Лешка обалдело смотрел на своего приятеля.

— Вернуться? Зачем?

— То есть, как это зачем? Чтоб служить обществу. Понял? В родном коллективе.

— А! — отмахнулся Лешка. — Пусть на них крепостные работают и добровольцы. А я наишачился уже.

— Придешь, скажешь, — продолжал Седой, словно не слыша его возражений, — что мы на тебя повлияли и ты все понял. Обо мне не обязательно, — скромно добавил он. — О них скажешь. И кем пошлют, тем и пойдешь. Ну! Пойдешь?

Седой не спускал с Важнова пристального, требовательного взгляда. Лешка, пряча от него глаза, потянулся за бутылкой.

— Пойду, — буркнул он, налил себе полкружки, потом, подумав, наполнил ее до краев и залпом выпил. Не закусывая, хотел налить еще, но Седой отобрал у него бутылку.

— Хватит, окосеешь. Ты у молодежи учись пить, — Он налил кружку и протянул ее Геннадию. — Покажи-ка, земляк, как на Арбате пьют.

— Может быть, хватит, а? — нерешительно отказался Воронцов. — На работу утром.

— Да ты что? Какое там — хватит? Ты сюда слушай. Без этого горючего пропадешь в тайге, а с ним ни брод, ни мороз, ни комар по страшен. Работать только злее будешь. Ты на Колю гляди, он сто лет не болел. А почему? Почему, Коля?

Серков промычал что-то нечленораздельное.

— Вот-вот. Я и говорю. Освободи ему тару, — перевел Седой это мычание. — Тащи, приятель, тащи! Вот так. Это уже по-нашему…

Пили и еще по одной. И еще. Разумный предел был давно перейден, и Генка уже не отказывался. Он был пьян. Расплывались, двоясь и теряя очертания, два смутных пятна перед ним, два лица — бледное Лешкино и красное — Седого. Серая вязкая пелена затянула уже не только окружающий мир, но и сознание. Время от времени из этой обволакивающей мозг типы всплывали, как пузыри, и тут же лопались, исчезая, обрывки разговоров, звон разбитой бутылки, рваные клочья песен.

— …работать должен, чтобы от тебя пар шел…

— …ха! Могила!..

— …ты еще объявлений повесь, дура! Заготовительная контора…

— …бухой, как бревно…

— Кто пьян? Я — пьян?! — Это, кажется, уже его собственный голос, чужой и незнакомый.

Кто-то взвыл истошно: «Вста-авал на пути-и-и Магад-а-ан, столи-ица колы-ы-ымского края-а-а!..». Это тоже, кажется, он сам. А потом исчезло все — и голоса, и прыгающие неясные пятна, и сам мрак.

Проснулся Геннадий под утро, с трудом поднял тяжелую, распираемую тупой болью голову. Тело бил озноб. Сел, огляделся. На замызганной рваной галете валялись огрызки хлеба, луковая шелуха, рыбьи кости. Посредине стояла наполовину наполненная водкой кружка, рядом, на кусочке хлеба, лежала четверть луковицы. К горлу подкатил твердый удушливый ком. Геннадий с отвращением отвернулся и увидел Николая. Серков спал чуть поодаль, под кустом, уткнувшись лицом и жесткое, узловатое переплетение корней. Ни Лешки Важнова, ни Седого поблизости не было.

Генка потряс Николая за плечо. Тот, протестуя, невнятно пробормотал что-то, заворочался и, вопреки ожиданию, тут же проснулся. Сел, мотнул головой, как козел, боднувший дубовые ворота, и встал на ноги.

— Бр-р-р! — снова боднул он воздух, — Во рту, как в транзитке. Опохмелиться бы!

Геннадий кивнул на кружку. Заспанные глаза Николая широко раскрылись в радостном изумлении.