Просвещенные - страница 6

В 1957 году в Москве случился Международный фестиваль молодёжи и студентов. Мы с мамой тихо-мирно сидели дома среди бодро звенящих рюмок и чашек в буфете, как внезапно кто-то крикнул, что на завод приехала бразильская делегация. Офонареть! Бразильцы! Вот тут, рядом, двести метров по прямой. Мама бросила всё, подхватила меня, трёхлетнего, на руки, и мы помчались к проходной. Думаю, мама даже не осознавала, что бежит со здоровенной тяжестью на руках.

Мы подбежали к небольшой толпе как раз вовремя – с завода выходили счастливые смуглые люди, мы таких ещё в жизни не видели. О, да они, оказывается, другие, точно другие. В моей памяти сохранились только визуальные образы. Да и что ещё могло сохраниться? Я отчётливо помню, что смотрю на этих смущающихся людей с высоты держащих меня маминых рук. К тому же наверняка в задаче гэбэшного переводчика или переводчицы было как можно быстрее увести этих бразильцев от неподготовленного общения с какими-то заскорузлыми советскими людьми. Переводить он, разумеется, ничего не желал, а мы тем более не знали португальского. Тут ещё и ребёнок, которого сумасшедшая мамаша зачем-то принесла с собой, протягивает свои грязные ручонки.

Да, я помню, так, наверное, и было, потому что один из смуглых людей посмотрел на меня, рассмеялся, достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и вручил мне какую-то мятую цветную бумажку с изображением грозного усатого господина при эполетах. Три крузейро – настоящие! Я понял, что это деньги, только когда уже пошёл в школу – мама-то поняла сразу, но она не пыталась даже узнать их реальную стоимость. Для нашей семьи это была бесценная реликвия, удивительный подарок, источник семейных преданий. Который хранился бесконечно долго, пока совсем недавно не пропал из виду.

До сих пор я смутно помню лицо дедушки, когда он меня, трёхлетнего, возил по двору на детской коляске. Помню бабушкины трусы с дырочкой посередине, которые я разглядываю из-под стола, задрав голову, – я залез под стол прямо посередине обеда – и удивляюсь, что её трусы под широкой длинной чёрной юбкой отличаются от папиных или дедушкиных. Помню, как мне всё та же родная бабушка обварила щами сзади шею, пронося мимо стола огромную кастрюлю с кухни. Она только слегка плеснула, но от страшной боли я тут же заорал, и все заорали. Мама меня тут же подхватила, и мы с ней помчались в детскую поликлинику, благо она была недалеко на Восточной улице. Но оказалось всё не так страшно – врач только намазал мне шею какой-то вонючей дурацкой мазью, и я неделю проходил с марлевой повязкой…

Куда, оказывается, было страшнее членовредительство, совершённое в трёхлетнем возрасте, о котором я совершенно ничего не помню, но которым до сих пор отмечен шрамом под губой. Тогда я умудрился, кушая, проткнуть себе вилкой нижнюю губу насквозь! И ничего-ничего не помню, но зато я ещё долго уже в сознательном возрасте, будучи абсолютным придурком, хвастливо показывал двойной шрам – спереди и внутри губы, выворачивая её перед обмирающей аудиторией.

Были и другие не менее замечательные позорные страницы моего босоногого детства. Я помню, как однажды – мне было лет пять – мама, меся тесто на кухне для вкуснейших пирожков с мясом, попросила меня принести одно яйцо из нашей комнаты. И я помчался выполнять это её задание, но, возвращаясь обратно на кухню и плохо вписавшись в поворот нашего коридора, я уронил его на пол. Мама ничего не сказала и велела принести другое. После третьего разбитого яйца, она прекратила месить тесто и пошла сама за яйцом. А я горевал страшно, что не смог выполнить порученного, и почему-то ни фига не было стыдно – я просто не понимал, что яйца были страшным дефицитом, и, чтоб их купить, мой несчастный папа порой простаивал по три часа в очереди в нашем подвальном продовольственном магазине.

В нашей комнате замечательно светит солнце, и в луче света величаво кружат невесомые пылинки. Но я этого не замечаю – я сплю, ибо сегодня воскресенье, и это единственный день, когда можно не идти в школу и выспаться. И тут сквозь этот счастливый покойный сон я вдруг с ужасом осознаю, что меня что-то будит, более того, я уже не сплю, я проснулся! Есть какой-то тревожащий фактор, который мешает продолжать пребывать в безмятежном беспамятстве.