Протест прокурора - страница 28

— Вызывай огонь на нас, — как-то очень уж спокойно сказал Кравцов.

Мозгунов закричал в микрофон:

— Давай огонь на меня! На меня давай! Понял? — И, обернувшись к Кравцову, сказал с отчаянием: — Не слышат. Дают настройку.

— Какую настройку?! — Борис схватил микрофон. — Оглохли, что ли? Огонь на нас! Огонь на нас! Ясно?

Выключил микрофон, включил настройку. Но ответа они так и не получили. Рядом, в проходе, разорвалась граната. Кравцов не успел нырнуть в блиндаж, и его с силой ударило по руке. Взрывная волна сорвала провода рации. Мозгунов поднял ее, несколько раз тряхнул.

— Ну вот… Теперь все, — сказал он по-рязански нараспев.

Кравцов зачем-то потянул на себя дверь, плотно закрыл ее, словно она могла их защитить.

Теперь действительно было все. Оборвалась последняя живая жилка, соединявшая их с большим и надежным миром на том берегу. И вот так же легко и просто должна оборваться их жизнь, что пока еще стучит в висках. Они остались вчетвером и знали, что выхода из этого блиндажа им не будет.

— Есть! — закричал Мозгунов.

Они услышали такой знакомый нарастающий свист и застыли. А потом содрогнулся блиндаж. «Перелет, — спокойно отметил Кравцов. — Недолет… Все правильно. Вилка». Больше он ничего подумать не успел. Лишь все внутри у него сжалось, и тело согнулось в три погибели.

Третий снаряд пришелся как раз по крыше. Там, на левом берегу Днепра, рассчитали точно.

…Выполнив последнюю просьбу старшего лейтенанта Кравцова, артиллеристы молча присели у своих орудий. Кто закурил, кто просто сидел, устало опустив руки и не поднимая глаз. Они не хотели встречаться взглядом друг с другом, потому что тогда потребовалось бы сказать какие-то слова, а их сейчас не было.

Капитан Ламин тоже молчал и смотрел в сторону Хортицы. Потом повернулся и тяжело пошел на свой командный пункт. Каждый постарался найти себе занятие, все равно какое, лишь бы не говорить о том залпе. Но из головы его выкинуть было нельзя. И нельзя было прогнать лицо Кравцова: его пшеничные волосы, добрые глаза. Рядом виделся ровесник Бориса радист Мозгунов, белокурый паренек, чем-то похожий на Есенина, и тоже рязанец; статный, высокий Хрисанфов и плотный, коренастый Трегубенков.

— Что?! Кравцов? Как Кравцов? Живой? Фу ты, елки-палки!.. Понимаю. Даю «Чайку».

Телефонист передал трубку Ламину и выбежал на улицу:

— Ребята! Живой! Кравцов живой!

Его обступили, спрашивали, как и что говорил Кравцов и что там, на острове.

— Не успел я спросить. Просил капитана. Некогда, говорит. Фашисты прут.

— К орудиям! — прозвучала команда.

Люди бросились исполнять ее легко и радостно, будто кто-то снял с них огромную усталость.

А Кравцов с того берега снова диктовал цифры: буссоль… уровень… прицел…

…Он очнулся от тишины и не мог понять, где находится.

Тело, руки, ноги сдавлены могильной тяжестью. И темно тоже, как в могиле. Кравцов испугался, дернулся что было сил и встал, расшвыряв комья земли и щепки. Мягкий свет занимавшегося дня показался ему ослепительно резким. В голове шумело, а ноги мелко-мелко дрожали. Одной правой рукой — левая висела словно плеть — он стал растирать их, чтобы вернулась чувствительность. И с радостью почувствовал, как под кожей начинают колоть маленькие иголки. Потом прислонился лбом к расщепленному бревну, силясь понять, что же произошло. Но не мог.

Вдруг сзади послышался какой-то шум. Кравцов повернулся и увидел, что рядом с ним шевелится земля. Не успел он сообразить, что бы это могло быть, как поднялась серая от пыли фигура Мозгунова. Он стоял, пошатываясь, и тер ладонями глаза: то ли от попавшего в них песка, то ли от света. И тут Кравцов вспомнил все.

«Живой», — робко стукнуло в мозгу. А потом все тело полыхнуло радостным жаром: «Живой! Живо-о-й!» И сразу исчезла слабость в висках и ногах, ясной и легкой стала голова. Он шагнул к Мозгунову:

— Толя! Что с тобой? Ты меня слышишь?

Но тот стоял и никак не реагировал на его слова.

«Наверное, контузило, — подумал Кравцов. — Ничего, отойдет…»

Потом он увидел Трегубенкова и Хрисанфова. Наклонился, потрогал одного, второго: «Все».

В это время кто-то застонал совсем рядом. Борис повернулся на звук и увидел лежащего немца, того, усатого, что залез с гранатой на крышу блиндажа. Приподняв голову, он смотрел на Бориса, и в глазах его был такой страх и такая мука, что Кравцову стало не по себе. Он обнял Мозгунова и повел на левый фланг, к траншеям, в которых должны были находиться пехотинцы.