Противоядия - страница 20

Недовольные столь грубой наивностью театра и его рудиментарностью, философы, литераторы, идеологи, возвышенные поэты, просто неглупые люди пытаются довести театр до ума. Они вкладывают в свои произведения ум, вкус, талант. Они насыщают их своими мыслями, выражают свое видение жизни, мира, считая, что театральная пьеса должна быть изложением концепции, на сцене же предстанет ее решение. Иногда их произведения обретают структуру силлогизма, причем первые два акта содержат посылку, а третий — вывод.

Что тут отрицать — порой такая конструкция оказывается превосходной. И все же она не отвечает нашим требованиям к театру, ибо не выводит его из промежуточного состояния, где он — не совсем искусство, так как для искусства рассудочные мысли—лишь пища, и уж совсем не высшее достижение мысли.

Следует ли отказаться от театра, раз мы не хотим отдавать его под чье-то покровительство, или можно приспособить его к другим формам проявления духа, к другим системам выражения? Может ли он обрести автономность, подобно живописи или музыке?

Театр — одно из самых древних искусств. Я все-таки полагаю, что нам без него не обойтись. Никакими силами не побороть желание населить сцену живыми персонажами, одновременно и реальными, и вымышленными. Невозможно отказаться от стремления заставить их говорить и жить перед нашими глазами. Вдохнуть в фантазию жизнь — чудеснейшее, ни с чем не сравнимое приключение, до того яркое, что я сам стал однажды жертвой ослепления, когда увидел, как на репетиции моей первой пьесы по сцене театра «Ноктамбюль» движутся рожденные мною персонажи. Меня охватил испуг: какое я имел на это право? Разве это допустимо? И как Никола Батай[23] смог превратиться в месье Мартена?.. Дьявольщина какая-то! Именно тогда, когда я впервые написал пьесу для театра, совершенно случайно, с единственным намерением пошутить, я полюбил его, понял, открыл в себе способность восторгаться им. И я понял, что мне предстоит сделать.

Я сказал себе, что слишком умные драматурги на самом деле недостаточно умны, что мыслителям не удалось обучить театр языку философского трактата; что, желая обогатить театр тонкостями и нюансами, они одновременно и перегибали палку, и не делали всего необходимого и что, хотя театр—это нагромождение нюансов, навевающее на меня тоску, нюансов этих на самом деле недостаточно. Слишком грубое оказалось недостаточно грубым, бедное нюансами — перегруженным ими.

Итак, раз ценность театра заключается в раздувании эффектов, следовало раздуть их еще пуще, подчеркнуть, максимально выделить. Вывести театр из промежуточного состояния, где он не был ни театром, ни литературой, значило восстановить его подлинные масштабы и естественные границы. Следовало не прятать все его ухищрения, а сделать их еще более заметными, нарочитыми, дойти до предела гротеска, карикатуры, превзойти бледную иронию одухотворенных салонных комедий. Теперь это будет не салонная комедия, а фарс, пародия, самый настоящий шарж. Да, и юмор, но средствами бурлеска. Жесткая, чрезмерная комедийность, без всякой утонченности. Больше никаких трагикомедий. Вернуться к непереносимому. Довести все до пароксизма, где коренится трагическое. Создать театр жестокости: жестокая комедийность, жестокая драма...

Избегать психологичности или, скорее, придать ей метафизическое измерение. Театральное действие- это крайнее преувеличение чувств преувеличение

расчленяющее повседневную реальность. И расчленение, расстройство речи.

С другой стороны, ощущение неудобства, которое я испытывал, глядя на актеров, казавшихся мне неестественными, объяснялось, возможно, тем, что они были слишком естественны или стремились такими быть: отказавшись от этого стремления, они могут обрести желанные качества, хотя и другим путем. Надо, чтобы они забыли про боязнь неестественности.

Чтобы вырваться из объятий обыденности, умственной лени, скрывающей от нас неординарность мира, надо испытать настоящий удар дубиной. Без вновь обретенной девственности ума, без нового сознания, очищенного от существующей реальности, не может быть ни театра, ни вообще искусства. Следует добиться расчленения действительности, предшествующего ее реинтеграции.