Противоядия - страница 21

Этой цели помогает иногда достичь такой прием, как игра против текста. На безумный, абсурдный, комический текст можно наложить серьезную, торжественную, церемонную сцену. Напротив, во избежание легких слез, притворной чувствительности можно со-вместить с драматическим текстом клоунаду, подчеркивая с помощью фарса трагический смысл пьесы. Свет делает тень еще более глубокой, тень усиливает свет. Я, например, никогда не мог понять разницы между комическим и трагическим. Комедия, будучи предчувствием абсурда, кажется мне более безысходной, чем трагедия. Комичность не имеет выхода. Я говорю «безысходной», но на самом деле она стоит вне отчаяния или надежды.

Некоторым трагическое представляется в какой-то мере утешающим, поскольку, выражая бессилие побежденного человека, раздавленного, предположим, фатальностью, трагическое признает тем самым реальность фатального, реальность судьбы, законов, управляющих вселенной, пусть порой непостижимых, но от этого не менее объективных. Бессилие человека, бесполезность всех его попыток тоже могут показаться комичными.

Я назвал свои комедии «антипьесами», «комическими драмами», а драмы — «псевдодрамами» или «трагифарсами», ибо, как мне кажется, комическое трагично, а трагедия человека смехотворна. Современный критический ум ничего не принимает слишком всерьез и слишком шутя. В «Жертвах долга» я попытался утопить комическое в трагическом, в «Стульях» — трагическое в комическом или, если угодно, противопоставить комическое трагическому, чтобы объединить их в новом театральном синтезе. Но это — не настоящий синтез, потому что оба эти элемента не растворяются один в другом, а сосуществуют в постоянном взаимном отталкивании, подчеркивании одного другим, взаимной критике и отрицании, так что из этого противостояния может родиться динамическое равновесие, напряжение. Этому требованию лучше всего отвечают, по-моему, мои пьесы «Жертвы долга» и «Новый жилец».

Точно так же прозаическое можно противопоставить поэтическому,           повседневное — необычному.

Именно это я попытался сделать в пьесе «Жак, или Покорность», которую я назвал также «Натуралистической комедией», так как, воспользовавшись натуралистическим тоном, попытался превзойти натурализм.

«Амедей, или Как от него избавиться», где действие происходит в квартире мелких буржуа,— реалистическая пьеса, в которую я ввел фантастические элементы, разрушающие и по контрасту подчеркивающие реализм.

В своей первой пьесе «Лысая певица», которой поначалу полагалось быть пародией на театр и, следовательно, на определенный тип человеческого поведения, погрузившись в банальность, доведя до предела, до последней черты наиболее избитые клише повседневного языка, я попытался передать ощущение необычайности, которой пропитано, по-моему, всякое существование. Трагедия и фарс, проза и поэзия, реализм и фантастика, обыденное и необычайное — вот, возможно, противоречащие один другому принципы (а без антагонизмов нет и театра), из которых может вырасти театральная конструкция. Точно так же неестественное может благодаря своему неистовству оказаться естественным, а слишком естественное — ненатуралистичным.

Надо ли доказывать, что примитивный театр вовсе не лишен смысла, что отказ «закруглять углы» означает выбор более четких, сильных форм и что театр,

использующий простые средства,— вовсе не обязательно театр упрощенный?..

Если считать, что театр строится исключительно на речи, то трудно допустить, что у него может быть свой собственньй язык. Тогда театр останется зависимым от других мыслительных форм, выражаемых речью, от философии, от морали. Однако все предстанет в ином свете, если считать речь всего лишь одним из ударных элементов театра. Во-первых, театр располагает собственным способом использования речи — диалогом, то есть боевой, конфликтной речью. Если же, как у некоторых авторов, речь превращается просто в дискуссию, то это большая ошибка с их стороны. Существуют и другие способы драматургического преображения речи: например, через доведение ее до пароксизма, помогающее театру обрести подлинное лицо, определяющееся переходом за рубеж умеренности; само слово доводится при этом до крайней черты напряжения, а речь почти взрывается и уничтожает саму себя, столкнувшись с невозможностью вместить всю полноту смысла.