Противоядия - страница 25

Мне кажется, в последнее время стали как-то забывать, что такое театр. Первым об этом забыл я; теперь я шаг за шагом открываю его для себя заново, поэтому и поделился здесь своими мыслями о театре.

Безусловно, немало проблем я так и не затронул. Остается еще разобраться, как такой драматург, как Фейдо, прекрасно владеющий и механикой, и техникой, отстал от прочих драматургов, обладающих не лучшей, чем у него, техникой, а то и худшей. Ведь каждый из нас философ: каждый приоткрывает краешек реальности — тот, который он может освоить самостоятельно. Когда я говорю о философах, я не имею в виду специалистов, которые лишь эксплуатируют взгляды на мир других людей. В этом смысле художник, напрямую контактирующий с действительностью,— настоящий философ. Его величие зависит от широты, глубины, остроты его воистину философского видения мира, от его живой философии. Качество произведения искусства определяется именно тем, «Живая» ли эта философия, есть ли она сама жизнь или всего лишь абстрактная идея. Любая философия приходит в упадок, как только ее превзойдет новая философия, новая система. Живые философии, каковыми и являются про-изведения искусства, не выходят калеками из соревнования с другими философиями. Поэтому они могут сосуществовать одна с другой. Великие шедевры, великие поэты подтверждают величие друг друга, дополняют друг друга: Кальдерон не зачеркивает Эсхила, Чехов не принижает Шекспира, японские «Но» не отрицают Клейста. Одна научная теория может сбросить другую с пьедестала, но истины, заключающиеся в произведениях искусства, только поддерживают друг друга. Искусство доказывает, что метафизический либерализм может стать реальностью.

N.R.F., февраль 1958 г.

Услыхав о каком-то литературном, живописном, музыкальном, драматургическом произведении, хочется, естественно, узнать о нем подробнее и разобраться в том, о чем речь. Автора просят поделиться мыслями о своем произведении. После показа, постановки или издания произведения можно познакомиться с мнением критиков. Итак, сперва штудируются писания критиков, после чего в центр внимания вновь попадает автор, у которого спрашивают, что он думает о том, что думают о нем, и о самом себе. Между заявлениями автора и суждениями критиков неизбежно возникают противоречия. Тогда вновь вступают в игру критики: у них вопрошают, что они думают о том, что думает автор о том, что думают они сами. И так далее. Разгораются жаркие дискуссии; одни выступают за, другие— против. Тут, кстати, объявляются ученые, разъясняющие, что произведение подтверждает такую-то теорию, такую-то философию или что оно скорее противоречит той или другой, из чего следует, что надо вы

ступать либо за это произведение, либо против него, либо наоборот — в зависимости от приверженности теории, о которой зашла речь... или не зашла, ибо кое- кто может предположить, что произведение, судя по всему, защищает скорее вот эту теорию, а не ту.

В пылу дебатов голос самого произведения уже не слышен; в отстаивании различных точек зрения произведение неизменно упускают из виду. Спорящим начинает казаться, что обращаться к нему больше нет нужды, ибо но его поводу уже сложилось впечатление, хотя и опирающееся на мнения еще кого-то, так что если в конце концов по какому-то поводу и выносится определенное суждение, то принимают и отвергают скорее эти мнения.

Возможно, произведение и есть именно то, что о нем подумают. Но вместо того, чтобы осмысливать его посредством чужого мнения, не лучше ли осмыслить его само, не обращая внимания на запреты, предупреждения и поощрительные выкрики, раздающиеся по его поводу?..

Иногда меня навещают люди, интересующиеся моей драматургией или водоворотами, возникающими вокруг нее. Так, недавно у меня побывали трое молодых интеллектуалов, умных и образованных, которым тоже захотелось узнать, что я думаю о собственном творчестве. Они были в курсе всего, что говорится по этому поводу—и хорошего, и плохого: один разделял мнение благосклонных ко мне критиков, второй по- дружески не стал от меня скрывать, что он придерживается точки зрения моих противников, третий же не разделял точки зрения ни тех, ни других и пытался трезво и объективно докопаться до сути. В процессе разговора мне стало ясно, что все трое плохо знакомы с моими пьесами, мало их читали и мало смотрели на сцене. Поэтому беседа шла вокруг да около, не затрагивая существа дела, что, с их точки зрения, было совершенно естественным, ибо для них смысл заключался не в самих моих вещах, а исключительно в откликах публики. Такой подход вполне может иметь сторонников, хотя нетрудно заметить, что реакция публики нередко искажается или направляется в нужную сторону, причем делается это как открыто, так и втайне. Разве не заметил один из мэтров современной мысли, кстати, довольно неуклюже, что, «чтобы демистифицировать, следует сначала мистифицировать»,—так, во всяком случае, говорят? С какого момента демистификация должна прийти на смену мистификации, которая будет в таком случае честной, добросовестной мистификацией? И не станет ли сам демистификатор жертвой мистификации? Кто сможет в этом разобраться, где взять опытного судью? Требуется обладать большой самоуверенностью, чтобы воображать, что можно водить людей за нос по дороге добра и истины, и еще большей самоуверенностью, чтобы не сомневаться, будто знаешь, где проляжет эта дорога, в чем состоит это добро, эта истина, учитывая, что последней к тому же присуща относительность и историчность. В наше время хватает и догм, и догматиков; не станут ли эти догмы и доктрины опорами субъективности?