Провинциалка - страница 16

Я встал и несколько раз прошелся по комнате, а затем застыл у окна.

Двор тонул в лужах. Груды строительного раствора и битого кирпича превратились в кучи грязи, черные ветки деревьев блестели, как смазанные жиром, отдавая ржавчиной. Вдоль противоположного здания осторожно пробиралась кошка, стараясь не намочить лап, и я вдруг увидел перед собой группу мужчин в телогрейках, копающих могильную яму, представил себе их заскорузлые руки в земле, сжавшие грязные скользкие инструменты, услышал их сочную матерщину. Она, конечно, относилась бы к этой собачьей погоде, но не пощадила бы и неизвестного покойника, решившего дать дуба именно в такой день, когда земля стала пудовой и липнет к лопатам. Для них, гробокопателей, эта встреча с Симеоном Перфановым будет первой и единственной и не оставит по себе доброй памяти, если вообще оставит какую-нибудь.

И, может быть, от этой мысли и от вновь всплывшего перед глазами одинокого голого тела в подвале морга я впервые отчетливо осознал, что Перфанова больше нет, что через два часа он ляжет в раскисшую землю, а через неделю будет окончательно забыт. У меня защемило сердце от сочувствия и жалости к этому сложному и противоречивому человеку, погибшему таким нелепым образом, и я тут же решил, что должен увидеть его еще раз до того, как небытие поглотит его навсегда…

Я натянул плащ и кепку и спустился по лестнице, размышляя на ходу, как проехать к центральному кладбищу, учитывая вечные строительные работы и благоустройственные кампании, ведущиеся на софийских улицах.

В конце просторного зала виднелось большое, наполовину приспущенное красное знамя. Перед ним, на небольшом возвышении, торчала кафедра, задрапированная черным крепом.

В центре, на продолговатой подставке, покрытой алой материей, возвышался гроб. В ногах усопшего темнела бархатная подушечка с семью-восемью орденами. Гроб утопал в цветах, возле него стояло с десяток мужчин и женщин в глубоком трауре. Звучала тихая симфоническая музыка, пожилой мужчина с гладким розовым челом, стоя на возвышении, внимательно следил за ходом церемонии.

Положив свой букет рядом с остальными, я подошел к дочери Перфанова.

— Примите мои соболезнования! — механически пробормотал я и тут же смутился, почувствовав банальность собственной фразы, как будто нельзя было придумать что-нибудь другое.

Я отступил назад, не отрывая взгляда от умершего. Лицо его было каким-то припухшим, со странно изменившимися пропорциями, казалось, что нижняя челюсть стала массивней, а подбородок — вытянулся. "Долго ли он мучился?" — невольно подумал я. На лице не было никаких следов, наверное, раны были прикрыты зеленым в полосочку костюмом, в который его облачили. Может быть, грузовик при наезде разорвал ему печень или сломанное ребро пронзило сердце, вызвав мгновенную смерть…

Откуда-то сверху, с высокого балкона, раздался хрип и треск и торжественно-скорбный мужской голос возвестил:

— И вот мы вновь сталкиваемся с величайшей загадкой природы — со смертью!

Я прислушался к магнитофонному голосу, изрекающему истины о тленности человеческого бытия. Слова были убийственно затертыми, а пустая выспренность и фальшь интонации просто сводили с ума.

Мужчина с гладким челом выпрямился на возвышении, благоговейно склонив голову к плечу. Мой взгляд задержался на лоснящихся лацканах его пиджака, на крепе, алых покрывалах, драпировке и остальных атрибутах траурной церемонии, и вдруг я заметил, что все они были ветхими и вылинявшими, как от многократного употребления. Кратковременное почтительное волнение, охватившее меня вначале, растаяло, уступив место противному чувству, будто я попал во второразрядный отель, где за минуту до меня к этой мебели и одеялам прикасались другие, совершенно чужие люди, а вскоре, когда вынесут Перфанова, сюда внесут нового покойника, придут новые скорбящие и весь этот пошлый фарс повторится сначала.

Было что-то невероятное, даже кощунственное в том, что именно этот человек, диктовавший свою волю и навязывавший свои вкусы, подчас даже грубыми и безжалостными средствами, сейчас очутился в полной зависимости от бездушных посредственных чиновников и они распоряжались им по собственному усмотрению… "Зик транзит глория мунди" — вспомнилась мне латинская пословица, вызвав ироническую улыбку. "Нет ничего заразительней старых шаблонов! Зачем сердиться на организаторов ритуала?" В сущности, к этому сводилась горькая истина. Ничего не осталось от влияния и славы Симеона Перфанова! Как будто и не существовало времени, когда его приезд в К. ожидался со страхом и напряжением, когда на совещаниях люди знающие, пользующиеся бесспорным авторитетом, были вынуждены прятать испуганные лица за чужими спинами…