Провинциалка - страница 23

Нора подошла ко мне и прижалась к моей груди, вздрагивая.

— Спасибо, что ты приехал!

Я жадно привлек ее к себе, осыпая ее лицо поцелуями.

Говорили ли мы о Михаиле и о его странном поведении на суде? Теперь я этого не помню… Может быть, мы лишь пугливо мимоходом затрагивали эту болезненную тему. Нора избегала ее, потому что, наверное, испытывала вину, а я не смел ее коснуться, потому что, начав, я должен был расставить все точки над "и". Мы любили друг друга в теплой сумрачной комнате, и где-то в глубине моего сознания гнездилось понимание того, что, быть может, это и есть настоящая любовь, то вспыхивающая яростно и неудержимо, то стихающая — медленно и нежно, подобно морской пене на бархате морского песка…

После каждой сладостной паузы я говорил себе, что вот сейчас я должен сказать ей что-то очень важное, но ничего не говорил, откладывая до следующего раза, пока, наконец, не понял, что не скажу ничего, потому что упустил подходящий момент и потому что все было так чертовски сложно и запутанно.

В восемь я вышел из большого красивого дома, чтобы больше никогда туда не вернуться. Я так и не решился протянуть Норе руку — в те смутные времена у меня самого еще не было опоры под ногами — и потерял нечто очень важное, как оказалось впоследствии, — безвозвратно…

Омлет подрумянился, его золотисто-коричневая плоть вспухала и шипела, как живая, распространяя вокруг возбуждающий аппетитный запах топленого масла. Я выключил плиту, нарезал пол-огурца, налил из мягкой пластмассовой бутылочки апельсиновый сок и, разбавив его газированной водой, сел за кухонный столик.

Омлет был сочным и вкусным — ни чересчур жирным, ни слишком сухим, с приятной румяной корочкой. Я поел и закурил сигарету… Поколебавшись, сделать ли себе кофе или съесть на десерт несколько конфет, я отказался от кофе и, захватив коробку с "Маками", перебрался в кабинет.

На пушистом покрывале лежал последний роман Курта Воннегута, купленный вчера, и я с удовольствием вытянулся на диване.

Я бы не сказал, что очень люблю этого автора, но он всегда будит во мне любопытство. Ему присуще нечто дерзкое, распущенное, как избалованному мальчишке, который считает, что ему все дозволено… Сколько сейчас существует интересных и разнообразных англоязычных писателей — Чивер, Апдайк, Мюриэл Спарк, Докторроу, Беллоу, да и сам Воннегут, провоцирующий воображение, преимущественно, фактом полной противоположности всему тому, что мы делаем в нашей литературе!.. "В сущности, какие мы писатели? Старомодные и к тому же неискренние, но, несомненно, — скучные!" — часто говаривал Самми Гольдберг, мой умный циничный приятель, рано отошедший в мир иной…

Писать мы начали одновременно двадцать пять лет тому назад. То было время поэтов, а вот прозаиков тогда можно было пересчитать по пальцам. Гольдберг нередко обращал на это мое внимание, делая так же, как и я, первые удачные шаги в прозе. "В нашей молодой литературе нет других авторов городской прозы, кроме нас с тобой, — утверждал он. — Значит, нам необходимо держаться друг за друга, помогать и, если нужно, хвалить друг друга, чтобы эта версия стала реальным фактом… Ну и писать, разумеется!" Гольдберг интересовался моими творческими планами, читал мне и свои произведения. Когда вышла моя повесть "Прикосновение", он сказал: "В этой повести тебе удался один-единственный образ — юноши. Все остальное — дерьмо! Но и это — немало!"…

Я грустно улыбнулся. Самми умер прошлым летом от инфаркта, оставив тома романов и повестей, большинство из которых забудут через несколько лет… Впрочем, на исходе жизни он пришел к весьма неутешительному мнению о собственном творчестве, и это позволяло ему без снисхождения относиться и к чужому. Я до сих пор не забыл его реплики по поводу моего родопского романа "Сложная биография". "Эта книга, действительно, биография, но не живого человека, а… тезисности и схематичности! — сказал он клокочущим от сдерживаемой насмешки голосом. — Жаль, что ты — как и я, разумеется, — стал признанным писателем именно благодаря этому мелкому и фальшивому произведению! А ведь мы оба были не лишены таланта!"…