Провинциальный вояж - страница 12

Я полюбил прилетать в Белокаменную в сумерках. Сторговывался с таксистами и мчал на Божедомку, обмениваясь на ходу историями и репликами с водителем либо дружественными абонентами. Бросал не распакованные чемоданы, торопливо мылся и переодевался, чтобы ринутся в бой и успеть по полной насладиться лихорадкой московской пятничной ночи.

***

В один из вечеров по прилету из Киева состоялась встреча со старым приятелем в кафе Маяк на Большой Никитской. Место было неслучайным, друг работал экономическим редактором в газете Коммерсант и был своего рода знаменитостью, по крайней мере, в Маяке его знала каждая дворняжка, так что при появлении Макса некоторые завсегдатаи даже аплодировали, ну или как минимум опрокидывали стакан.

Маяк в ту пору переживал золотые времена и собирал самую пеструю и эклектичную толпу во всем городе: тут были и локальные медийные звезды, и представители столичной богемы, и нетрезвые главреды, поливающие окружающих отборным непечатным контентом; и пышногрудые блондинки с элегантными низкорослыми кавалерами; и томные пучеглазые журналистки со следами ночных дедлайнов на благородно-бледных, не слишком ухоженных лицах; и «понаехавшие» экспаты, свято верившие в то, что американский язык открывает ворота в дивный затерянный мир русской девичьей красы; и бородатые ветераны газеты «Вестник антрополога», сильно предпочитающие водку прочим буржуазным напиткам, и проч. и проч.

Как-то в туалете заведения, больше похожий на деревенский погреб, я встретил Жанну Агузарову, судя по виду готовившуюся к отбытию на родной Марс.

Мы долго обозревали сие великолепие, оккупировав стратегический плацдарм на углу барной стойки и защищая его от вражеских диверсий.

— Ну что там у хохлов, — начал приятель. — Когда новый Майдан?

— Да, все зашибись, не хуже, чем у москалей, -парировал я. — Только девки симпотнее, пиво дешевле и водка слаще.

— А Майдан — это перманентное состояние души каждого украинца, сущность темпераментной и свободолюбивой южной натуры. Так что вопрос некорректный.

— Казацкая философия такова: каждый сам себе гетман, с фигою за спиною в направлении северных столиц, да и в принципе любой власти, хоть только что избранной путем свержения предыдущей.

— Донецкие придут — грабят, днепропетровские придут — грабят, и так по кругу. Главное, чтобы у пана атамана хватило золотого запаса, но сейчас нема проблем, экономика прёт, что твой кабанчик, чуть ли не быстрее российской.

— Не то, что у вас, в Мордоре, один крошка Цахес меняет другого, никакой революционной романтики, интриги, сплошная стабильность и незыблемая вертикаль.

— Промыли тебе мозги оранжевые, — усмехнулся собеседник. — Но насчет хохлушек ты прав, спорить не о чем.

— А крошки Цахесы, да, они тут непотопляемые, одним волшебным гребнем или что там было в оригинале не прошибешь. Но вроде новый крошка обещается быть либеральным и толерантным, и то хлеб. А то ведь могли бы и комиссары в пыльных шлемах на трон взгромоздиться, ходят слухи, еще попытаются, вопрос не закрыт…

Приятель отлучился в туалет, а я остался за баром, попивая джеймсон с колой и рассматривая посетителей кабака.

***

В этот момент на пороге появилась она.

Уже не до конца помню всех деталей образа незнакомки, но могу точно сказать, что он сразу зацепил. Прежде всего, своей несуразностью. Дешевое ситцевое платье в цветочек, шпильки, накинутая на плечи курточка из кожзама, яркая помада и макияж — все это удивительным образом ей не шло, как провинциальной актрисе, играющей в детском спектакле печальную собаку с ушами. Можно было бы заподозрить в барышне проститутку, но повадки были несколько иными.

Пошатываясь, будто бы нетрезвая или под наркотой, с какой-то внутренней робостью, почти отчаянием она медленно пробиралась между столами, спотыкаясь о пьяных, дымящих, орущих и пляшущих гостей.

Мы встретились взглядами, и она, как бы узнав старого знакомого, облегченно заторопилась в мою сторону.

— Hello, how are you? — Девушка не показалась мне красивой или даже симпатичной, в ней были азиатские и семитские черты, странным образом смешанные. Во взгляде и голосе сквозила нотка мольбы, словно ей грозила опасность.