Прыжок - страница 13
«Комиссия Губздрава, осмотрев занимаемую вами дыру, нашла ее в антисанитарном состоянии и постановила оштрафовать вас на три папиросы „Совет“, кои и забираю с собой.
Предкомиссии: П. Чубаров.
Член комиссии: Он же.
Секретарь: Опять же он».
Забрав папиросы и закурив тут же одну из них, Петька снова вышел на улицу, постоял с минуту, раздумывая, и завернул на Боровую к Джеге. Но визит не состоялся. Пройдя сенцы и заглянув в джегину комнату, увидел он хозяина, в мрачном молчании сидящего у стола, и было в его молчаливой фигуре что-то, что удержало Петьку за порогом. Почесав в раздумье переносицу, направился Петька темными улицами к дому, шагая широкой твердой поступью, какой ходят крепкие, здоровые люди.
У Джеги этот воскресный день иначе обернулся.
Не любил Джега праздников. Зря они в календарь затесались. Каждый красной дырой торчит. Напирает человек грудью на работу, крошит камень будней. Повизгивает деловито цепь дней, звенит пружина натуги человечьей, слова крылятся, месиво кислое, крепкое всходит в квашне дня, того гляди разворотит квашню, растечется по всей земле.
И вдруг, ни к селу ни к городу, — стой. Спадает тесто кислой тряпкой вниз. Скрипя, мертвеет шестидневная шестерня. Тухнут заводские глаза, проваливаются, зияют мрачными дырами. Люди топорщатся в необычных одеждах и необычно сереют. Тяжелым жерновом повисает праздничный день на гибкой, жилистой шее других спорых, шумливых дней недели.
Не любил Джега праздников. Как смеет отдыхать человек перед лицом всего несделанного?
В этот день остался Джега не у дел. С утра заело что-то в груди, не попала какая-то снасть на свой блок. Разом заболтался тяжкой для себя ношей в пустоте дня. Да еще не все. Чуял что-то особое в сегодняшней пустоте, в тоске праздничной. Пытался уловить это особое, но ничего разобрать не мог. Сел на незастеленную кровать. Вспомнил вчерашний день, Петьку, бульвар.
«Кажись, нет…»
Правда ли? Прощупывал себя как чужого. Будто — ничего.
«Эх, Джега!»
Встал и пошел колесить по улицам. Давил тяжелой поступью камни мостовой и дивился сам тому, что вот так, здорово живешь, бродит он, Джега, по скучно-праздничным улицам. Дивился, а все брел дальше. Посмотрел в лицо встречной девушки. Была она в веснушках, с маленькими карими глазками и пышной рыжей шевелюрой. Проводил ее глазами. Следил за колыхающейся походкой. И опять удивился.
Зачем? Что за чортову пляску танцует он тут на улицах под чью-то неведомую дудку? Нахмурился. Повернул к дому. Заперся в комнате, да так и просидел до вечера в самом темном углу, выпятив нижнюю губу, покусывая ногти, воюя с насевшей оравой неотступных мыслей, каких раньше не знал.
Когда стемнело, ударился в клуб. Там замешал свои непокой в гомон, в дым табачный — будто полегчало. Нинку вытащил из каши коридорной, толковал с ней о всякой всячине, нагнал улыбку на желтое нинкино лицо.
Но недолго цвела нинкина улыбка. Потухла, как только отошел Джега.
А Джега к тому, к другому, последним из клуба ушел. Дома снова к окну. Схватился за голову.
«Вот, чортова голова!»
Долго ворочался в постели эту ночь Джега прежде чем заснуть, зато проснулся неожиданно, с головой свежей и легкой.
Солнце шарило по углам золотыми лапами, на окне первая муха лениво по стеклу ползла. Тряхнул головой, вскочил.
«День-то какой светлый! На работу скорей — дурь вышибать».
И вышиб. Быстро, ловко вертел колесо дня. Комсомольцы из уезда приехали — привезли ворох лесных запахов и нерешенных вопросов. Приглядывались, прикидывали все виденное на себя. Домовито обходили завод, щупали машины.
— Здорово заведено.
Когда вернулись в коллектив, Джега, в свою очередь, их расспрашивать принялся:
— Ну, как у вас, в Борке?
— О-о! Важно. Четверо новых. Теперь нас семнадцать всех, слышь! Сила! В волисполкоме двое наших. Лавочника за жабры взяли. Ох, делов было.
Смеялись серые глаза. Стулья трещали от напора кряжистых спин. Ничего, что семнадцать их против пятисот замшелых в старом упрямстве голов. Ничего, что не так давно Никита Шершнев, восемнадцатилетний бунтарь, — с пробитой головой навеки спать улегся. Все ничего. Целина поднята. Передел сделан.