ПСС. Том 50. Дневники и записные книжки, 1888-1889 гг. - страница 6

По дневниковым записям 1889—1890 годов можно проследить шаг за шагом, как шел у Толстого процесс «набирания данных» и их «прочувствования» для первых редакций романа «Воскресение». В Дневник 11 февраля и в Записную книжку 10 и 11 февраля 1890 года Толстой заносит конспективные записи многих прояснившихся ему сюжетных и психологических деталей «Коневской повести», которые в значительной степени отразились в тексте романа. В этих записях, в частности, Толстой уже ясно очерчивает замечательную сцену встречи Катюшей поезда, в котором проезжал Нехлюдов. «Она, — записывает Толстой в Дневнике, — увидав его при проезде, хочет под поезд, но садится и слышит ребенка в чреве». Сюжетная мысль Толстому ясна даже в деталях, но у художника продолжается сложный процесс «прочувствования». И только спустя много времени в итоге этого процесса Толстой приводит оставленную Нехлюдовым Катюшу к пониманию правды о страшном глумлении над ней людей, живущих «несправедливой жизнью богатых», к сознанию, что «всё, что говорят про бога и его закон, всё это — обман и несправедливость».^>5

Работа над «Коневской повестью» сопровождалась у Толстого размышлениями о тягостном положении народа, лицемерии казенной церкви, произволе господствующих классов. Дневники писателя показывают, как морально-психологический сюжет «Коневской повести» превращался постепенно в широкое полотно социально-обличительного романа «Воскресение».

18 июня 1890 года Толстой записывает, что «надо Коневскую начать с сессии суда» и «тут же высказать всю бессмыслицу суда». 22 июня он вновь возвращается к этой мысли: «Уяснил себе внешнюю форму Коневского рассказа. Надо начать с заседания. И тут же юридическая ложь и потребность его правдивости». У Толстого возникла настоятельная необходимость самому увидеть «всю бессмыслицу», «юридическую ложь» царского суда. 23 октября того же года он записывает: «Хочу ехать слушать дело в суде». 27 ноября Толстой присутствовал на судебном заседании в Крапивне по делу об убийстве четырьмя крестьянами своего односельчанина-конокрада. Суд представился писателю «стыдной комедией». Но Толстой «записывал то, что нужно было для натуры» (запись 28 ноября 1890 года в Дневнике и 27 ноября в Записной книжке № 2). 14 декабря того же года Толстой начал «Коневскую сначала» (см. запись 15 декабря). Это начало повести содержит характеристику Нехлюдова и обрывается на его отъезде в окружной суд.

В Дневниках 1888—1890 годов, отражающих период замысла романа, видно, как все более и более перемещался весь круг творческих интересов Толстого с изображения жизни господ к отражению жизни народа.

Размышляя об искусстве и науке господствующих классов, Толстой записывает в Дневник 15 июня 1889 года: «Жрецы… науки и искусства… давно решили, что черный народ должен им служить. А куафер театральный купил именье и ему в ноги падают мужики». Страдания народа приводят писателя к мысли, что в искусстве «описывается всё, как жизнь отдают герои другим, но всё это вздор. Надо от места отказаться, как Семеновский дворник (имеется в виду главное действующее лицо рассказа С. Т. Семенова «Дворник». — И. У.) или, еще труднее, от каши, когда голоден». То детой наблюдал тысячи крестьян, отрывающих от себя последний кусок хлеба, чтобы накормить детей, больных, стариков. В жизни крестьянина-труженика писатель видит подлинный человеческий героизм, являющийся единственным достойным предметом искусства.

Стремление высказать свой взгляд на цели и задачи искусства выразилось в напряженной работе в 1888—1889 годах над первой статьей об искусстве, явившейся начальной стадией работы над трактатом «Что такое искусство?».

Многие мысли, занесенные в Дневник и Записные книжки, были развиты впоследствии Толстым в трактате «Что такое искусство?». 20 мая 1889 года в Дневнике и Записной книжке конспективно излагаются мысли о признаках «истинного искусства». На другой день в Записной книжке фиксируется возникший у Толстого вопрос: «Как народ везде смотрит на науку и искусство?». В дневниковой записи 22 августа 1889 года утверждается требование, чтобы искусство «было ново, было хорошо ясно и было правдиво», высказывается резкое осуждение «эстетов в искусстве», псевдоискусства «избыточествующих классов». Замечательно в этой записи ироническое сравнение Толстым теории «искусства для искусства» с процессом чтения у гоголевского Петрушки.