Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни - страница 10
Ефросинья Алексеевна, не потерявшая силы и проворности в движениях, согласилась помочь дочери и быстро выполняла ее поручения. Вдруг минут через десять-пятнадцать после этого у старушки открылась тяжелая рвота. Она заскочила за сарай, остановилась у стены со стороны погреба, где ее не видно было, и согнулась пополам.
— Что случилось? — недоумевала подошедшая к ней Евлампия Пантелеевна. Но Ефросинью Алексеевну буквально выворачивало наизнанку, так что она и слова сказать не могла, только показывала на свой рот. Это можно было трактовать и как просьбу дать попить и как попытку сказать, что она не в состоянии говорить. Короче, Евлампия Пантелеевна растерялась.
Скоро к ним подбежал и Яков Алексеевич. Корчившуюся в пароксизмах Ефросинью Алексеевну поддерживали под руки, пока ее желудок бунтовал, а потом завели в жилище, положили на ее место. Она вроде немного пришла в себя, хотя начала жаловаться на боли в животе.
Но вот во дворе послышать крики и немецкая ругань.
— Там еще что такое? Кто это верещит? — досадливо поморщился Яков Алексеевич.
— Постоялец наш злится, — констатировала Евлампия Пантелеевна. — А чтоб его подняло да брякнуло, паразита!
Ефросинья Алексеевна махнула рукой — попросила наклониться к ней, не скрывая виноватого вида.
— Это я натворила, — тихо прошептала она, когда Евлампия Пантелеевна поднесла ухо к ее устам.
— Что вы сделали, мама?
— Выпила его марганцовку, — прошептала старушка. — Он приготовил для умывания после бритья, а сам вышел. Я и выпила.
— Зачем?
— Думала, это компот, — созналась Ефросинья Алексеевна. — Пить захотелось.
— Но теперь же вы понимаете, что это был не компот. Так почему тогда так подумали? Вот у вас и рвота от этого.
— Теперь понимаю, а тогда компота захотелось...
С тех пор, гласит семейная легенда, Ефросинья Алексеевна начала слабеть и в 1944-м году ее не стало. Но речь об этом еще впереди.
Пантелей Савельевич (1846 – май 1925)
Своих родителей Пантелей Савельевич Сотник, отец Евлампии Пантелеевны, не знал. Вообще-то, по документам он был записан Пантелеймоном, но так его никто не называл. Он появился на свет и вырос в доме местного помещика, и с раннего детства считал себя его воспитанником. Старожилы рассказывали, что летом 1845 года к Миргородским, молодым бездетным супругам, приехала погостить девушка, якобы сестра помещицы, и осталась у них надолго. Жила довольно уединенно, мало выезжала из дому, гуляла в закрытом саду на барской усадьбе, ни с кем не заговаривала, только шибко полнела, отчего все время грустила. А потом вдруг ее не стало, зато в гостеприимной семье остался мальчик, нареченный при крещении Пантелеймоном. Прислуге было объявлено, что это ребенок одной из крепостных, прижитый в грехе от некоего Савелия. Младенца, дескать, взяли в барскую семью на воспитание, так как пока что у них своих детей не было, да и из желания иметь в будущем расторопного казачка. Когда после отмены крепостного права в 1861 году людей отпускали на волю с выдачей удостоверяющих личность документов, юношу записали на фамилию Сотник.
Выдача вольных растягивалась на несколько лет. Так что барыня успела женить Пантелея, когда ему исполнилось 22 года. Это она сделала для его пользы, так как семьям при выдаче вольной полагалось лучшее обеспечение, чем одиноким. Земли он почему-то не получил. Наверное, по статусу придворного.
Первая жена Пантелея Савельевича была исключительно красивой девушкой. И тоже молоденькой. Барыня к ней благоволила и выдала ей при освобождении сверх положенной по закону нормы много дорогой посуды, столовых сервизов, всякого домашнего добра.
Пантелей Савельевич сам был очень красивый, хоть и невысокого роста, но хорошего сложения. Он был русый, имел благообразное лицо чисто русского типа. Кожа лица чистая, матовая, с размытыми румянцами на щеках. Выражение лица всегда имел улыбчивое, реже — озабочено-сосредоточенное. Сложен был хорошо, достаточно плечист, статен, в талии тонок, со стройными ногами. По нраву был малословен, добродушен.
После получения вольной земли не имел и крестьянским трудом никогда не занимался, а зарабатывал на жизнь шитьем мужской одежды, но это продолжалось не все время. В последние годы был звонарем в церкви. Ходил исключительно в праздничной по тем временам одежде — в вышиванке на выпуск, подпоясанной красным кушаком.