Птица-радость - страница 21

Вот наконец небольшие суда совсем исчезли из виду, и только волны по-прежнему катились, поблёскивая белыми гривами, шумел и шумел океан.

Люди на берегу давно разошлись. Я тоже совсем уже было собрался пойти в избу, где остановился на постой, когда заметил на мокром зубчатом выступе скалы фигуру одинокой женщины. Она сидела неподалёку от меня, обхватив широкими обветренными ладонями остро выпиравшие из-под юбки колени, и, не мигая, смотрела вдаль. Казалось, что женщина силится разглядеть у серого и мутного горизонта судно, на котором ушёл кто-то из её близких.

Я не очень уверенно подошёл к ней. Женщина заметила меня и молча подвинулась, освобождая краешек места, которого не достигали волны. Я поблагодарил её и сел рядом.

Лицо женщины сразу привлекало внимание. Глубокие большие глаза смотрели ровно, не мигая; плотно сжатые губы и широкий, несколько выдвинутый вперёд подбородок говорили о силе воли. Большие узловатые кисти рук, лежавшие на коленях, выдавали рыбачку, привыкшую иметь дело с морем, рыбой и солью: кожа на руках загрубела и потрескалась.

— Муж? — спросил я её, чтобы начать разговор.

Она покачала головой:

— Сын.

Мы помолчали.

— А что ж не идёшь домой?

Женщина не ответила. Она вынула из ватной куртки кожаный кисет и, раскрутив сыромятный ремешок, набила вересковую трубочку табаком.

— Пойдём в избу, холодно стаёт, — промолвила она, вставая.

По часам уже наступила ночь, но здесь, в Заполярье, по-прежнему было светло, и невысоко над морем, в сетке снега, неярко тлело солнце.

Мы вошли в её пустоватую чистую избу.

Мне нравилась её манера говорить, её движения, неторопливые и уверенные, красота силы, исходившая от этой женщины.

Без всяких предисловий она сказала:

— Я в молодости красивая была и сильная. Одна могла большую лодку на берег вытащить. И муж мне ровня был: плечист, умён, удачлив. Ну и красив, само собой. За некрасивого не пошла бы...

Она помолчала, глубоко затягиваясь из трубки, и неожиданно её лицо будто судорогой свело. Казалось, женщина вот-вот заплачет. Но она продолжала свой рассказ тем же спокойным глуховатым голосом:

— Враз всё будто в воду к рыбам пошло. Кузьму — мужа и сына старшего — Андрея возле Праги убили. Николенька — средний сынок — всю войну отслужил, домой ехал, да где-то в Польше заболел и, мать не повидав, приказал долго жить. Вот остался Гришка — последний мой. Двадцатую весну ныне встретил. Всё у меня в нём: и жизнь моя, и муж, и сыны — те, что не пришли материнскую старость потешить.

Выбив трубочку, она сказала, растерянно улыбаясь:

— Вот сына от моря отваживаю. Сама знаю — плохо это. Но уже не могу: беда подломила. Боюсь за Гришку — не случилось бы чего. С курорта приехал прошлым летом, чемодан новый привёз. Я порадовалась: о себе маленько беспокоиться стал. А он открыл чемодан — что ты думаешь там? — голуби. Красивые, правда, голуби, сизые такие, но ведь не мальчишка же он, жениться пора.

Женщина снова набила трубочку.

— Я его корить, а он смеётся. Потом уже серьёзно говорит: «Я же понимаю, мать, отчего невесело у тебя на душе. Не знаешь ты, что с сыном в море: он рыбу ест или она его. Ну вот, по совету умных людей, купил я голубишек почтовых. Поучу их маленько, а потом — с собой в море. Они оттуда тебе записки мои таскать будут».

Полгода учил Гришка птиц своих: с побережья кидал, на лодках в море увозил, и — скажи ты — летят! Примчатся — и прямо в избу. Там, в Гришкиной комнате, ящик для них поставлен. — Женщина в упор посмотрела на меня и сказала: — Сейчас вот с собой их взял, в море. Долетят, ты-то как думаешь?

— Долетят.

Она искоса поглядела на меня, и снова будто судорога прошла по её лицу.

— Успокаиваешь старую бабу?

— Не успокаиваю. У меня у самого дома почтовые голуби.

Вскоре меня разыскали товарищи, надо было продолжать путь к Полярному. Я попрощался с Варварой Царёвой — так звали эту женщину — и, пообещав заехать через две-три недели, вышел на улицу.

Мне удалось попасть в рыбачий посёлок только через месяц. Немного передохнув, я отправился навестить старую рыбачку.

Дома её не оказалось. Мальчишки сообщили мне, что бабка Варвара опять, наверно, сидит на берегу.