Птица Зу - страница 3

— Никогда никого не ругай!

Большой дом блоки сорок на двести сорок двадцать семь штук четыре колотых шесть миллионов триста пятьдесят тысяч купить видеомагнитофон.

Сопричастность, сползающий лоск, моя защита и моя сила, мозг и душа, я встал утром. Было чудесное утро, спокойное, чуть дрожащее. Я все сделал хорошо: убрал в комнате, позавтракал, сел читать на воздухе. Книга была замечательная! Откладывал часто книгу, думал, потом смотрел на удивительный лес и вдруг решил: хватит, надо заняться делом.

— У молодого человека удивительное лицо с любопытством и маленькими глазами.

— Как у зверька?

— Как у зверька.

Когда в сером свете дня блистают клавиши машинки, кто-то прикуривает сигарету от дорогой зажигалки, и толпа выходит на улицу. Красиво, когда красная кожа, а рядом черное дерево. Красиво, если только свет не слишком яркий, смять билет в руке и бросить его на пол. Он мне больше не нужен. Не нужен, и все тут. Я опять один.

— У Егора появилась дурацкая привычка во всех целиться и стрелять. Пьяный — пиф-паф, собачка — пиф-паф…

— А Ленка сама меняла ручку у окна, Я помог прикрутить, она погладила ее рукой и сказала: "Эта, конечно, тоже такая страшная".

— А я пошел в туалет, взял с собой обрывок «Огонька». Там коротенькое стихотворение про тишину. Какой-то киргиз написал. "Сонно бродит в поле детская улыбка". Такой конец. Ну, и киргиз! И про себя я тоже подумал, значит, что-то еще умею, что-то понимаю.

Видно, конец бабьего лета. С утра дождь, за бугром у реки и возле леса по краям поля густой туман. Градусов 10–12. Листья почти все упали, но кое-где есть. Издалека лес темно-зеленый — почти черные сосны и ели — и по этому фону мазками бледно-желтая худоба. Надо сидеть дома, а я вышел на улицу. Жена идет с синим ведром, сын на велосипеде, за ними кот — собирают в поле конские яблоки. Остров кустарника с мелкой ольхой, как корабль. По колено в сером ходят две лошади, подступают слезы, не пойму, отчего. Хорошо или не очень. От вчерашнего дня откликается большой глубиной. Утром, когда дети уходят в школу, на улице кромешная темнота и семь часов.

Не столь важно, было, не было, по насту путаные собачьи следы, если случилось в тебе, значит, было, появились мыши, собаки их ловят, а в морозы все передохли. Маленькие, черные, быстро бегающие. Кот тоже поймал. Дикий зверь! Жена видела снегиря, говорит, тот тоже дикий. Я согласен. Хрущовка. Мурцовка. Бормотуха. Дина Мартоновна. Завтра — три сюжета. Официант повесился. Орангутанг. Зубной техник. Лег спать, вроде, как провалился. Встаю, голова ватная. Короче говоря, все подряд пил: и пиво, и красное, и коньяк. Сел наутро в 93-й на заднее сиденье, чувствую, все подо мной проваливается. Вышел у райисполкома, ну, дышать прямо нечем!

— Все правильно, это слабость

— Плохи дела, ни лука, ни редиски…

— Счас битон, железо, битон. Вместо цветов бетоны валяются.

Сначала не верил, махнул рукой: обнаружить себя со смыслом, перестанешь отбрасывать. Объяснил, а говорят, что не такой плохой. Весь этот город между луной и солнцем сквозь сеть проводов и троллейбусных линий вверх. Больная женщина усталая. Выливается тяжело и, может быть, изначально: в спорах с мужчинами, в существовании. Многое тревожит, потому что перестала тревожиться. Но кроме нее, кто-то еще потихоньку выходит по ночам на кухню и пьет спирт. Ее имя. Домой с работы, понимание. Он чужой, что ли? Объяснить, договориться… Дальше. Она пьет много, рюмку за рюмкой, видит вкусную еду, но ничего не получается. Он бормочет что-то свое, пытается увести девочку, девочка смотрит, включает магнитофон, крутит пальцем у виска. Мать. Он незнакомо наклоняется, трогает и думает: "Унесу все домой".

— Два дня бегал за молоком, не мог купить, а у меня бабушка лежит больная, ей молоко надо обязательно.

И чего я бодрюсь? Ведь, можно не притворяться среди голых людей. Можно ли?

— Без стакана, сейчас, ничего не обходится. До десяти ходят-бродят туда-сюда, к одиннадцати, вроде, зашевелились, разговоры пошли. А после обеда — вое, конец, некому работать!

Неужели мудрость в сознательном и непременном? В широком понимании? Вероятность самокомпенсации, как тысячи жизней, простертых повсюду. Накрой бутылку стаканом и иди!