Публицистика - страница 3

стр.


Выбегу,
тело в улицу брошу я,
дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась…

Преломляясь как в наркотическом сне, вышеприведенное стихотворения Мариенгофа отражает классическое «Скрипка и немножко нервно»:


Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
«Хорошо, хорошо, хорошо…»

<…>.

А когда геликон —
меднорожий,
потный,
крикнул:
«Дура, плакса, вытри» —
я встал…
бросился на деревянную шею…

В обоих стихотворениях сначала рыдают, потом кричат о безумии, кидаются на шеи, стучат в барабаны (вариант — бубны). Схожее ощущение создается и при чтении ранней поэмы Мариенгофа «Магдалина»:


Кричи, Магдалина!
…Молчишь? Молчишь?! Я выскребу слова
с языка.
А руки,
руки белее выжатого из сосцов
луны молока.

Ощущение такое, что мелодию эту уже слышал. Вот она:


Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?

<…>

Мария!
Как в зажиревшее ухо
втиснуть им тихое слово?

<…>

Мария, хочешь такого?
…не хочешь? Не хочешь!

Однако это всего лишь краткий период ученичества, интересными поисками отмеченный более чем случайным подражательством. Всего за несколько лет Мариенгоф создает собственную поэтическую мастерскую и уже в 20-м пишет пером исключительно своим, голос его оригинален и свеж:


Какой земли, какой страны я чадо?
Какого племени мятежный сын?
Пусть солнце выплеснет
Багряный керосин,
Пусть обмотает радугами плеснь, —
Не встанет прошлое над чадом.
Запамятовал плоть, не знаю крови русло,
Где колыбель
И чье носило чрево.
На Русь, лежащую огромной глыбой,
Как листья упадут слова
С чужого дерева.
В тяжелые зрачки, как в кувшины,
Я зачерпнул и каторгу и стужу…

Маяковскому в хлесткой борьбе тех лет не помешал бы — под стать ему — многоплановым: от воззвания, до высокого лирического звучания — талантом, и жестким юмором, и ростом — великолепный Мариенгоф.

Есенин, на всех углах заявлявший о своей неприязни к Маяковскому, на самом деле очень желал с ним сойтись (пьяный звонил Маяковскому; дурил, встречая в очередях за авансом, толкаясь и бычась, кричал: «Россия — моя! Ты понимаешь — моя!» Маяковский отвечал: «Конечно ваша. Ешьте ее с маслом».)

Мариенгоф во многом удовлетворил завистливую тягу Есенина к Маяковскому. Сарказм прекрасного горлопана? — у Мариенгофа было его предостаточно; эпатировать нагло и весело? — Мариенгоф это уже умел. Особенности поэтики Мариенгофа то же, без сомнения, привлекли Есенина и в силу уже упомянутой (порой чрезмерной) близости поэтике Маяковского и в силу беспрестанно возникающих под пером Мариенгофа новых идей. Но, думается, когда жадный до чужих поэтических красот, Есенин прочитал у Мариенгофа:


Удаль? — Удаль. — Да еще забубенная,
Да еще соколиная, а не воронья!
Бубенцы, колокольчики, бубенчите ж, червонные!
Эй, вы, дьяволы!.. Кони! Кони! —

когда он это увидел — решил окончательно: на трон русской поэзии взберемся вместе.

Они оба торили дорогу, обоим был нужен мудрый и верный собрат, хочется сказать — сокамерник — «осужденный на каторге чувств вертеть жернова поэм»…. А про коней в душу запало. И не только про коней.

В мае 1919-го Мариенгоф пишет поэму «Слепые ноги». Спустя три месяца Есенин — «Кобыльи корабли».


Что зрачков устремленных тазы
(Слезной ряби не видеть пристань) —
Если надо учить азы
Самых первых звериных истин?! —

это голос Мариенгофа. Вот голос Есенина:


Звери, звери приидите ко мне
В чашки рук моих злобу выплакать!

По Мариенгофу — не надо слез, время познать звериные истины, по Есенину — и звери плачут от злобы. Поэты — перекликаются. Мариенгоф — далее:


Жилистые улиц шеи
Желтые руки обвили закатов,
А безумные, как глаза Ницше,
Говорили, что надо идти назад.
А те, кто безумней вдвое
(Безумней психиатрической лечебницы),
Приветствовали волчий вой
И воздвигали гробницы.

О «сумашедших ближних» пишет и Есенин.

В ужасе от происходящего Мариенгоф вопрошает:


Мне над кем же…
Рассыпать горстями душу?

Есенин тоже не знает:


…кого же, кого же петь
В этом бешеном зареве трупов?

(то есть, среди гробниц Мариенгофа).


Не только общая тональность стихотворения, но и некоторые столь любимые Есениным «корявые» слова запали ему в душу при чтении Мариенгофа. Например, наверное, впервые в русской поэзии, употребленное Мариенгофом слово «пуп»: