Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837 - страница 26

«Вчера, почтеннейший Павел Александрович, узнал я, что Александр Пушкин в Москве, и, признаюсь, немало порадовался. Видно, и здоровье и обстоятельства его поправились; здесь уже говорят, что его приглашают на службу и он нейдёт и его просят и он неумолим и проч.

Ежели я сказал это для Вас и не новое, так хорошее, а теперь расскажу и о другом, например: „вчера угощал царь гвардию театром, ложи 1-го яруса и 4-го ряда кресел занимали офицеры, а проч. солдаты, это что-то новое. Давали „Чванство Транжирина“ и „Казака-стихотворца““. Третьего же дня князь А. А. Шаховской трактовал публику Аристофаном, и я слышал стороной, что гг. греки худо гостей отпотчевали, а вас, кажется, совсем переселили на Дон,— воображаю! Северная пчела пояснила мне недоокончание Ваше, а то… Вижу, что тут и глупости и всего в меру. Что за мёд собирает Ваша Северная пчела! Уж такой сладкий, что нам, простым людям, и приторно»[137].

По всей видимости, этот текст (вкупе с другими подозрениями властей насчёт декабристских связей Катенина и его друзей) привёл к составлению справки III Отделения 27 октября 1826 года, пересланной «для сведения» начальнику Главного штаба[138].

Ироничный тон анонимного корреспондента Катенина в отношении чрезмерно слащавых, угодливых «коронационных восторгов» отчасти задевает и Пушкина, как будто слишком уж «обласканного»… Слышатся нотки известной иронии, предвосхищающие более позднюю «критику слева»: Пушкин начнёт подвергаться ей после «Стансов» («В надежде славы и добра…»). Подобные мотивы пока ещё редки.

Аудиенция окончена. Но при том и не окончена.

После её финала, внешне мажорного, оптимистического, обратимся к засекреченному «постскриптуму».

Известная пушкинская записка «О народном воспитании» — во многих отношениях эхо первой беседы поэта с царём.

30 сентября 1826 года, через двадцать два дня после кремлёвской аудиенции, царское семейство и двор покидают Москву. В этот момент А. X. Бенкендорф пишет послание Пушкину, открывающее длинный ряд его наставлений, выговоров, нравоучений, соизволений. Уже начальные строки письма содержат мягкий по форме упрёк: «Я ожидал прихода вашего, чтобы объявить высочайшую волю по просьбе вашей, но, отправляясь теперь в С. Петербург и не надеясь видеть здесь, честь имею уведомить, что государь император не только не запрещает приезда вам в столицу, но представляет совершенно на вашу волю с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо» (XIII, 298).

Иначе говоря, Пушкину следовало бы через несколько дней после царского приёма самому прийти, представиться, установить отношения с тем человеком, которого Николай I, видимо, назвал поэту во время беседы (Бенкендорф на ней не присутствовал, но значение его летом и осенью 1826 г. непрерывно повышается).

Снова та же постоянная двойственность, которая видна и до, и во время, и после разговора 8 сентября. Пушкин может приехать в Петербург, когда захочет, но не может приехать без спросу («свободно, но с фельдъегерем»).

Бенкендорф и царь «переговорили» о Пушкине и его занятиях; это ясно видно из продолжения письма: «…Его императорскому величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения; и предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания» (XIII, 298).

Высокие слова и тут же — угроза с некоторой примесью иронии: Пушкину напоминают его собственный «пагубный» опыт и предлагают, в сущности, на своём примере и нескольких подобных,— представить этот опыт и, понятно, покаяться.

Поэт получает сложное испытательное задание по самому острому предмету, который был в центре его беседы с царём. В устной форме многое ускользнуло, осталось неясным, слишком эмоционально окрашенным; теперь Пушкина просят высказаться письменно и закрепить на бумаге то, в чём мнения собеседников как будто совпадали.