Пустыня - страница 5

Катерина Юрьевна проговорила: «Обрати внимание, что именно Евгения Петровна себе покупает. Да, очень умная женщина. При разводе, между прочим, как личные вещи, камешки разделу не подлежат». — «Да что вы», — я про себя посмеялась. «Я тебе как юрист говорю», — сказала значительно, не улыбнулась даже. Предчувствовала она, что ли?

Во всяком случае, сама она рассказывала истории просто страшные. Страшные. Но у кого из нас не случалось таких вот в жизни?

— Как-то идём на дачу, машины тогда редко у кого были, это ж, слава богу, тридцать лет назад, самой смешно, — говорит Катерина Юрьевна, и серьги у неё в ушах, жемчуг в каком-то светлом металле, подрагивают от возмущения. — И вот я иду, моя мама, моя сестра и он, и я везу коляску с Алёнкой. И я упала. Ну, споткнулась, упала на одно колено — разбила, кровь течёт. А он мне говорит: «Опять колготки порвала».

Катерина Юрьевна смотрит на меня долгих секунд пятнадцать, молча. Взгляд о соучастии. Киваю.

— Скажи, он человек или нет?

— Нет, — отвечаю тихо. — Не человек.

А внутри говорю себе: а кто? Кто же, если не человек?

Я попробую описать вам себя. Тамбур с отражением не считается, надо подробнее. Я довольно хрупкая, во всяком случае, на первый взгляд. Я вообще-то выносливая, как верблюд, но извне же не видно, воспринимается разве что на уровне подозрений. А так вы глядите и видите обычную девушку, ничем не примечательную, разве что с очень тонкими руками у запястья и талией тоже тонкой.

Может, я меланхолик?

Но в тот день я просто дрожала от гнева, как будто бил электрический разряд. Он наговорил каких-то грубостей, гнусностей, стараюсь не помнить такого, помню только, что было невыносимо.

Я сперва орала на него. Потом подскочила к двери, распахнула, и, сама испугавшись эха, тихо и отчетливо сказала: «Вон!» и показала пальцем на лестницу. Возглас побежал по пустым этажам, подкидывая сам себя по ступенькам, размножился, как ксерокс, гулким эхом.

Нет, надо довести меня, чтобы дрожмя дрожа заревела. По-моему, он испугался, во всяком случае, стушевался немного. Не ждал, видно, такой вспышки.

Вспоминаю фотографию, где он маленьким мальчиком, а глазёнки большие, испуганные, в ателье сидит на деревянной лошадке. Хочется малыша успокоить. Бедный, хороший. Целовать пухлые щёки, теребить, тормошить, просто нюхать его. Покусывать ушко — конечно, в шутку, конечно, не всерьёз. Прости, маленький, злую плохую тётку.

Как вспоминила мальчика, стало до судорог жаль взрослого, потерянного, неприкаянного Дмитрия — и сейчас не могу забыть, как ушёл, ссутулившись, сердце чуть не разорвалось. И вернулся за шапкой — стояли уже холода. Но едва я услышала властный голос за дверью: «Открой!», короткий охлест-приказ, снова рассвирепела, отомкнула и швырнула шапку. Вот она падает чёрным комком, словно живое существо, котёнок, с его плеча, в которое ударилась, на руку — не видела, поймал или нет, в уши воткнулся короткий вздох-мат, с остервенением шарахнула дверью.

У нас на работе есть девушка с редким именем Нонна. Она ходит в чёрном, крашеная блондинка, изящна, вся в украшеньях, с красным колокольчиком сотового на груди, словно телушка. И на лице у неё заиндевел маска вечной неуверенности.

Женский коллектив — канитель разговоров о модах, о тряпках, ногтях и цацках.

— Белое золото?

— Нет, серебро.

— В кольце что у вас, яшма?

— Чароит. Посмотрите, ещё вот серьги. Старинный гарнитур…

— Рижские костюмчики — девоньки, что-то! И недорогое.

Женщины в России слоноподобны. Ноги у них — что колонны, руки — дубовые ветви, телеса колыхаются, словно метровые волны взъерошенного океана, и певец, кто сочинил песню песней, сравнил бы их с баобабами, благо, вторая часть слова — и есть, как сподручно называть женщин, когда они столь громоздки и крепки. А туда же, рижские моды!

Голоса высоки и визгливы, объятья смертельно опасны.

Может быть, поэтому миловидную субтилочку с ненашим именем Нонна жених когда-то счел существом возвышенным, не от мира сего (тем более, что она страдала дефлорациофобией и коитофобией, и брак с ней угрожал быть девственным в течение долгих лет). Но уж совсем непонятно, почему муж после нескольких лет совместной жизни и рождения дочери иначе не обращался к Нонне в разговорах при близких, как «сволочь», «стерва», иногда «сучка», и лишь в редкие минуты расположения просто «дура». Стоит заметить, пожалуй, жених и муж, тем не менее, были одним лицом, расслоённым во времени.