Путь из леса - страница 7
Дорант был в растерянности, поскольку понял, что его знаний языка не хватит, чтобы объяснить альвам, чего он от них хочет. Он обернулся с надеждой к Асарау — а тот уже ковылял к ним на своих изуродованных ногах.
— Объясни им, что тут в лесу остались ещё два или три врага, при лошадях.
Асарау защебетал. Альвы снова переглянулись, и самец что-то быстро чирикнул в ответ. Асарау защебетал снова. Альв явственно кивнул, вызвав нескрываемое удивление воина гаррани, и опять полилась его мягкая, высокого тона, очень быстрая речь, похожая на журчание ручья. Он вытянул вперед переднюю лапу — или руку? — В ней были четыре явно человеческих уха, нанизанных на тонкий гибкий прут, свернутый в кольцо.
— Он говорит, что два воина прятались вон там, за скалой. С лошадьми. Он их убил.
Вот, значит, как. Доранта подспудно беспокоило, что ныне покойный армано не озаботился тем, чтобы перекрыть им путь отступления — оказалось, позаботился. Но резерв нарвался на альвов и потерял жизни — и уши.
Доранта даже не покоробила эта мысль. Честно сказать, его не удивило и то, что знакомые альвы оказались на этой поляне и вступили в бой на его стороне. У него была другая забота, главная: вытащить раненого примеса Йорре. Он пока не думал даже о том, что делать после этого: ведь примес действительно оказался досадным препятствием между дукессой Мастой (и стоящим за ней домом Аттоу) и императорским троном.
Но главное, было одно дело, которое надо было сделать прямо сейчас.
Примес Йорре был в сознании. Он лежал на попоне, второпях расстеленной рядом с тем местом, где его вытащили из-под гнедой, опираясь лопатками и шеей на заботливо подложенное седло — снятое с гнедой же.
И смотрел на Доранта взглядом раненого олененка. В этом взгляде была, как показалось каваллиеру, не так боль, как опаска и вопрос. Вполне понятный вопрос, между прочим: ничто не помешало бы Доранту тихо прикопать новоиспеченного императора, сказаться верноподданным незаконной императрицы и жить, как раньше жил.
Эх ты, парень, как же тебя прижало! И как же ты мало, должно быть, видел рядом настоящих людей, которые не меняют своё слово на власть и деньги…
Дорант подошёл поближе и громко, чтобы все услышали, заявил:
— Его императорское величество Лорий Сеамас Третий воссоединился со своими святыми предками! Да здравствует его императорское величество Йорриг Сеамас, седьмой этого имени! На колени, на колени все, и попросим его величество принять присягу от нас первых!
Харран, с недоумением разглядывавший длинную и глубокую царапину на левом боку своей кирасы, Асарау, копавшийся в снятой с коня седельной сумке, Калле, обтиравший коня бывшим плащом своего противника, и даже оба альва — вскинули головы и оборотились к каваллиеру.
А потом до них дошло. По крайней мере, до людей. И даже до Асарау, понимавшего на имперском через два слова на третье.
Дорант с удовольствием отметил, что ни один из оставшихся в его отряде ни на секунду не засомневался: все (кроме альвов, наблюдавших сцену в некотором недоумении) опустились на колени, склонив головы перед бледным как смерть Императором.
На лице юноши проступило нескрываемое облегчение, и он зашевелился, пытаясь подняться. Асарау, который был ближе всех к нему, не вставая с колен, неправдоподобно быстро приблизился и помог ему встать.
— Клянемся тебе, Император и вождь Йорриг, седьмой этого имени, служить верно и преданно, надёжно и добросовестно, тебе и твоим потомкам, и тем, кого ты нам укажешь, до самой смерти нашей! — Медленно, с длинными паузами, произнёс Дорант древнюю формулу присяги, а остальные, за исключением воина гаррани, не знавшего слов, повторили её вслед за ним.
Асарау, впрочем, кивал и тоже говорил что-то — на своём языке. Дорант не вслушивался, но это и не имело значения: он точно знал, что воин гаррани и без формальной присяги будет верен ему, а значит, и новому императору.
— Принимаю вашу присягу, доблестные воины, и клянусь вам, что буду ценить вашу верность, слушать ваши слова и защищать вас и ваших родственников, как своих!
Парень сумел-таки удивить Доранта: он произнёс ту формулу принятия присяги, которая положена была не простым воинам, и даже не простым дворянам — а высшей знати Империи. По спине каваллиера побежал неприятный холодок: он почувствовал, что за это придётся заплатить — и дорого: жизнь уже не будет такой, как прежде.