Путь в рай - страница 12

Этим камнем женщина оделяет только раз в жизни, но Амад был уверен, что у него всё получится.

Он прижал её к стене, опустился на корточки и приподнял край тонкой белой рубахи. Сердце билось как сумасшедшее, руки тянулись погладить, и, ощутив под горячей ладонью тонкую цепочку, он оттолкнул металл: сейчас ему нужна была плоть, нежная кожа.

Щиколотки у женщины оказались тонкими, одетыми в те самые золотые браслеты, икры — удивительно крепкими, длинными, совсем не похожими на рыхлые телеса проститутки. Чем выше поднимались ладони Амада, тем сильнее кружилась у него голова — от запаха, от тепла чистого тела, от силы, которой был налит каждый мускул.

Он обхватил эти божественные ноги, потёрся щекой и не удержался, лизнул гладкую кожу, и дальше уже не мог оторваться, сходя с ума от терпкого тонкого запаха, от вкуса, наполняющего рот.

Поднималась шёлковая галлабия*, светлела в темноте, обнажая смуглые ноги всё выше и выше… В голове у Амада стоял звон, плыли огненные круги, и, не выдержав медленной пытки, ткнулся он губами — нетерпеливо — в самый низ живота.

Вай! Горе!

Вай! Радость!

Горе — прощай большой куш!

Радость — не надо никого продавать!

Амад засмеялся, тряхнул головой, отгоняя звон в ушах. Но звон продолжался. И пылали огненные отсветы. И послышались крики.

Это не у него в голове, нет!

Он вскочил, ринулся было к пролому, но оттуда выскочил мужчина и упал на камни, пронзённый копьём. Амад растерянно смотрел на дрожащее древко.

Этого же не может быть!

Заржали кони, и Амад бешено заорал:

— Насими! Я иду!

Но крепкая рука ухватила его за плечо, развернула, и в лицо тепло фыркнул Ветерок.

— Насими!

Одним движением он взлетел в седло, подхватил стоящего, и конь прянул вскачь, унося во тьму своих седоков.

-----------------------------

Примечание:

* Галла́бия — длинная, до пят, просторная рубаха.

Ветерок был без узды, поэтому неслись незнамо куда, лишь бы подальше от страшной резни. Сначала скакали галопом, потом шли шагом, потом остановились.

Спешились.

И едва Амад успел отцепить полупустой бурдюк с водой, как Насими развернулся и унёсся прочь.

— Насими! Вернись! Вернись! — надрывался Амад.

Но в ответ из темноты донеслось лишь короткое ржание, как будто Ветерок простился с хозяином.

Они остались одни посреди пустыни.

Одни.

Вдвоём.

Наедине.

Но горькое же это было свидание!

Амад ломал руки: что случилось? Кто напал на столь надёжно защищённый караван? Как такое возможно? Кто посмел?

Он и не замечал, что выкрикивает вопросы вслух, пока мягкий голос не ответил:

— Гянджуф лютует.

От звука этого голоса Амаду уши будто маслом намазали. Так стало хорошо! Сладкий как мёд, не женский, конечно, пониже, с переливами — как у барса мышцы под шкурой, перекатываются глуховатые созвучия, как гром рокотнул вдали. Что сказал марджим*?

Гянджуф?

— Кто это?

— Наместник эмира в Хораме. Тот, что сидит в Такаджи

Амад заморгал.

О ком говорит тот, кто ещё недавно был женщиной, а теперь вот оказался неизвестным парнем?

Марджим меж тем вглядывался в ночь, туда, где мрак уже начала подтаивать, — на восток, в сторону Такаджи.

— Только зря он надеется на дружбу эмира. Дашдемир ни с кем не дружит. — В голосе говорившего прозвучало что-то вроде печали, как будто он сочувствовал судьбе неведомого Гянджуфа. — Ни Акбан-заде, ни маги Амджурва хлеб свой зря не едят. Дознаются…

— Кто это — Амджурв? — растерянно спросил Амад.

— Эмир всего Бахрийяра, Дашдемир из рода Амджурвов. Акбан-заде — цепной пёс его, великий визирь.

Амад побледнел. Всё ясно, бедный парень — сумасшедший. Разве может простой человек называть владык по именам, как соседских мальчишек? Или он не совсем простой?

— Кто ты? — спросил Амад, с ужасом ожидая зловещего хохота и слов «я — джинн», или «я — Бог», или кем там ещё воображают себя безумцы. Тогда придётся беднягу убить. Такого красивого.

Но марджим пожал плечами, усмехнулся:

— Что полегче спроси.

Амад перевёл дух. Непонятно, но вроде не полоумный.

— Но разве не Сурхан-Саяды — остолоп-благодетель-истребитель, — скороговоркой, — разве не он самый главный?