Путь воина - страница 3

Шкатулка вдруг странным образом трансформировалась. Сперва она в мгновение ока разбухла и продолжала расти, пока не стала размером с пастушью хижину. Она изменила цвет с желто-коричневого на аквамариновый, а потом на опаляющий взор изумрудный окрас, который, казалось, так и пылал, затем на полуночно-черный. Шкатулка стала такой черной, что даже сумрак пещеры мог показаться ярким полднем.

Акимос попытался заглянуть в эту черноту, но тут же почувствовал, как душу, словно клещами, вытягивает из тела, и плотно зажмурил глаза. Кошмарное ощущение, что его высасывают, исчезло.

Купец облизнул пересохшие губы и открыл глаза. Шкатулка вновь обрела свой нормальный цвет, однако размеры остались такими же нелепыми. Она еще вырисовывалась на уровне человеческого роста, и теперь по ее поверхности на змеиный манер извивались странные знаки и еще более странные фигуры. Акимос боролся со страхом, без большого успеха пытаясь подобрать названия магическим знакам и фигурам. Но вот колдун произнес знакомое проклятие на древнекофском, и тогда купец понял, что Скирон выпустил здесь на волю. Выпустил на волю по его побуждению…

Последние знаки и фигуры, извиваясь, сползли со щкатулки, на мгновение зависли в воздухе, а затем исчезли. Когда они пропали, Скирон снова крикнул. Дикий возглас без слов — страшный мяукающий звук, словно кошка вопит в предсмертной агонии.

Прямо на глазах у Акимоса шкатулка раскрылась и у крышки выросли зубы. Зубы, по сравнению с которыми и львиные показались бы карликовыми, зубы длиной в полруки Скирона.

Чародей сделал очередной магический жест. Шкатулка подпрыгнула в воздух, обрушилась на раба и вонзила кошмарные зубы ему в шею.

В пещере царила предельная тишина, тишина загробного мира. Раб не мог издать ни звука, хотя алая кровь струилась у него из разорванных вен.

Скирон подождал, пока Акимос не перестал слышать даже собственное дыхание. А затем, словно отзывая от гостя сторожевого пса, он подошел к шкатулке и шлепнул по ней обеими ладонями.

Та раскрылась, выпустив раба, несчастный рухнул к ногам хозяина. Затем, прежде чем кто-либо успел сделать вздох, шкатулка уменьшилась до своих прежних размеров и с лязгом упала на грязный пол.

Скирон провел обеими ладонями над жаровней, вытягивая облачко голубоватого дыма величиной с голову младенца. Держа его так, словно оно было яичной скорлупой, он отнес его к распростертому рабу и дал облаку упасть на окровавленную шею.

Раны от жутких зубов и даже кровь на коже исчезли. Раб открыл глаза, пощупал шею и, казалось, собрался снова упасть без чувств.

— Встать, дурак! — приказал Скирон. — Если мне самому придется нести поклажу, то в следующий раз я, возможно, дам тебе истечь кровью. — Чародей произнес эту фразу специально для Акимоса, рабу же он все передал специальными жестами.

Бедняга тут же вскочил на ноги, бросился гасить и собирать колдовские инструменты хозяина в кожаный мешок. Скирон остановился перед Акимосом. В одной руке он держал шкатулку.

— Определенно эти иллюзии лучше тех, что показывают уличные фокусники, — сказал торговый магнат.

Скирон улыбнулся как кот мышке:

— Иллюзия, говоришь? Ты ведь самый богатый человек в Аргосе. Посмотри на эту шкатулку, как посмотрел бы на свою амбарную книгу или долговую расписку.

Акимос посмотрел — и его пальцы сами собой сложились в отгоняющий злые силы знак. У шкатулки по-прежнему имелись зубы, и кончик каждого из них блестел от свежей крови.

— Когда тебе желательно, чтоб я начал работу? — спросил колдун. — И в каком Доме?

— Сперва у госпожи Ливии, — решил купец. — Там лишь девчонки да старики, слабые духом и телом.

— Я не слыхивал, чтобы такое говорили о госпоже Ливии, — усомнился Скирон.

— Ты зарабатываешь свое золото в качестве колдуна, а не советника, — отрезал Акимос. — Допускаю, что госпожа Ливия не дура. Но что может сделать одна девушка, когда ее домочадцы в панике? Что может сделать мудрец, окруженный глупцами?

Скирон глянул, готов ли раб к уходу, а затем снова посмотрел на купца:

— Акимос, думаю, тебе лучше никогда не узнать ответа на этот вопрос.

Он повернулся и зашагал следом за рабом, прежде чем к Акимосу вернулась способность соображать, не говоря уж о даре речи.