Путешествие в страну миражей - страница 3

А солнце жгло немилосердно, подавляя все: и прохладу от воды, и ветер, и мое желание думать. Как матрос, измученный долгим плаванием, я стал считать дни своего уединения, с нетерпением ожидая условленного часа, когда должен был прийти катер.

— Когда же дождь?! — вопрошал я по утрам, с нетерпением оглядывая безупречно чистое небо. И шел купаться, чтобы заглушить смутное беспокойство. Но долго сидеть в воде не мог: почему-то начинал думать о неизвестных тварях, живущих в темных глубинах под островом. Неведомая опасность, исходившая от упрямого Солнца, порождала боязнь всего неведомого.

Как-то ночью проснулся от грохота. Белые молнии метались над черной водой. Ветер гнал крутую волну, прохладный и влажный ветер — предвестник перемены погоды. Серые тени оглушенными призраками падали в прибрежные кусты. Но мне ни чуточку не было страшно. Я стоял под стрехой, держась за кромку крыши, и кричал, и пел во весь голос что-то воинственно-радостное. Мне некого было стесняться. Единственные живые существа — птицы, как я уже успел убедиться, не отличали человеческого поведения от нечеловеческого.

Потом я долго лежал на спальном мешке, смеясь от тихой умиротворенности души, все ждал шороха первых капель на драночной крыше. Так и уснул не дождавшись.

Когда проснулся, увидел сухой валежник на берегу и безупречно голубое небо. Из-за моря выплывало вчерашнее белое злое Солнце.

— Ну когда же дождь!

Мне вдруг подумалось, что это восклицание напоминает молитву. «Ну и что, что бога нет, разве богу молились первобытные люди? Его тогда еще не придумали. А ведь молились. Не словами, быть может, только жаждущими взглядами, заискивающими улыбками, всеми своими надеждами молились этому непонятному небу, с которого все напасти. Ведь молятся, когда не понимают, когда чувствуют свое бессилие, свою никчемность перед чем-то угнетающе огромным и безжалостным.

Ну да, мы великие — люди. Мы храбры в своих стенах, которыми сами же себя окружили. Но за стенами — бездна неизвестного. Еще древние говорили, что наши знания — это то, что в круге, а вне круга — неведомое. Чем больше круг, тем больше граница соприкосновения с незнанием. Значит, всегда есть что-то, по отношению к чему мы первобытны? И может, именно из нее, из страстной мольбы, рождается страстное желание знать?..»

Мне стало легче от таких рассуждений. Появилось что-то вроде любопытства: надолго ли у неба хватит терпения выматывать наши нервы?

Вот тогда-то, в тот упрямый момент, я и подумал, что спасаться от жары надо, не отступая, не пряча голову в прохладу, а уходя к людям, которые давно знакомы с беспощадностью Солнца, которых не угнетают сушь и зной. Эти люди представились мне разведчиками, переступившими границу круга. Вот они идут по раскаленному песку в своих лохматых шапках и удивленно оглядываются на нас, северян, улыбаясь белозубо.

— Ничего, жить можно!..

Теперь я знал, куда мне ехать, и это знание тотчас освободило от мучительного нетерпения: всегда легче, когда не ждешь пассивно, а действуешь…

Выбравшись с острова, я тотчас отправился в Москву и принялся собирать чемодан в другую дорогу — дальнюю.

— В пустыню? В отпуск? — недоумевали мои знакомые. — Теперь и в Москве-то нечем дышать.

— Вы думаете там сейчас все лежат и не дышат?

— Как они там живут?

— И работают, — добавлял я.

— Любопытно.

Мое желание поехать в пустыню породило споры самые неожиданные.

— Жизнь — медленное умирание, — с апломбом заявил один из спорщиков. — Для ребенка мир бесконечен, но с годами в глазах человека он сужается, как шагреневая кожа. Так вот, стремление путешествовать — только судорога, тщетная попытка раздвинуть границы сокращающегося мира, порожденная страхом перед монотонностью этого процесса.

— Можно рассудить и наоборот, — возражали ему. — Человек рождается с мирком, ограниченным спинкой его кроватки. С годами горизонт знаний все отодвигается, пока не упирается в стену, ограничивающую знания всего человечества. Стена эта велика, и человек понимает, что даже просто обойти ее не хватит жизни. Тогда он искусственно сужает свой кругозор, чтобы не растеряться в мире, и начинает искать свой субстрат, на котором можно было бы осесть на всю жизнь. Это не от сужения мира, от того, что он сознает бессмысленность блужданий в бесконечности знания. В человеке, как, например, в коралловом полипе, заложена потребность окаменеть на своем месте, стать опорой для новой жизни… Страсть к путешествиям — это тоже субстрат. Как говорится, кому что…