Пути и судьбы - страница 33

«Перун!» — обрадовался Григорий и стал всматриваться во тьму. Справа от берега двигалось к сойме что-то большое. Лучились и мигали три красноватых глаза.

— Барабанов свое дело знает, — освобожденно вздохнул лоцман, когда огни остановились и словно бы повисли над хвостом плота. — А ну давай, давай, «Перунок», подмогни! На тебя вся надёжа!

Пароход деловито прогудел, и по гудку капитан и лоцман узнали «Пролетария».

— Плицын? — изумленно вскричал Григорий. — Ну и сукин же ты сын!

— Вот тебе и самолюбец-эгоист! — пожал плечами Ревокат. — Не подоспей он… Постой, Григорьич, а где у него сойма-то?

— Да не она ли вон там белеет? — напряженно всматриваясь, гадательно сказал Григорий.

— А ведь, пожалуй, она и есть. Посадил-таки… Эх!.. — лоцман досадливо сплюнул. — На яру сидит, дура… Как бы не зацепить ее, проклятую!

— Я же говорил: подложит он вам свинью, — с торжеством сказал притихший было Коняхин.

Но сойма прошла так осторожно, что разбитый плот остался в стороне. Ура! Ура! Но, как только на сойму навалилось стремительное течение речки Пады, раздался треск. Похоже было, что по бревнам привели чем-то тяжелым, острым.

— Врезались! — закричал Коняхин. — Я не отвечаю, я предупреждал!

Но его никто не слушал. Было не до него. Оказалось, что сойма наскочила на большое затонувшее дерево, и в конце ее, в том месте, где темнел строгий остов «Пролетария», засуетились, закричали люди. На «Светоче» тоже засуетились и закричали.

Сквозь тяжкое дыхание парохода, шум воды и сорочий стрекот рулевой машинки летели резкие, не то веселые, не то отчаянные выкрики. Кричал лоцман, кричал капитан, кричал наметчик, кричали матросы, кричали на плоту, кричали на «Пролетарии». И казалось, что не сила «Светоча», не помощь «Пролетария», не дружный труд людей помогли сойме выйти на простор, а только он, этот самый крик.

Потом сделалось тихо-тихо. До того тихо, что слышно было, как, уходя, постукивает плицами сделавший свое дело «Пролетарий».

— Спасибо Плицыну, — сказал Григорий. — Если бы не он…

— Понятно, «Пролетарий» крепко выручил, — отозвался лоцман, — но я бы Паде поклонился. Она, брат, высветила как все равно прожектором, кто упал, а кто поднялся.

— Она у нас вроде испытательного полигона, — весело добавил капитан. — Ну что ж, испытания прошли успешно, теперь и праздник не зазорно будет встретить.

А в природе все уже напоминало, что весенний праздник близок. За дальними кустами зародилась яркая заря, потом стало подниматься солнце. Пробившись сквозь гущину лозы, лучи его заиграли по белому, красному, черному дереву соймы, просквозили покачивающийся бакен и заскользили по необъятному разливу. Нежась в свете и тепле, береговой ракитник расщелкнул свои крупные почки и выставил узенькие листики, словно крохотные знамена развернул.

С переката доносятся протяжные настойчивые гудки.

Парохода еще не видно, но по коротенькой цепочке огней, дробящейся в темной воде, можно догадаться, что он идет снизу.

Из постового домика, приютившегося на покатом левом берегу, выходит бакенщик Николай Суханов. С веслами и наметкой он не спеша спускается к воде, садится в лодку и направляет ее наперерез течению. Гребет бакенщик сильно, размашисто. Весло вскидывает резко, а опускает плавно, гибко склоняясь и напряженно, замедленно откидываясь назад. Вода под выгнутыми лопастями пенится и четко выговаривает: «Эхма-а… эхма-а».

Грозовая туча, будто приклеившаяся над домиком, как из губки, выжимает из себя последние капли дождя. Бакенщик в брезентовом дождевике, в высоких резиновых сапогах. Голова его то приближается к фонарю, то откидывается в тень, и тогда виден белый кантик морской фуражки.

Бакенщику не больше двадцати шести. У него орлиный нос, сухое обветренное лицо, острые, с неожиданной печалинкой глаза. Брови нахмурены, а рот все время приоткрыт в какой-то детски-простодушной полуулыбке. Прислушиваясь к беспокойному реву парохода, бакенщик добродушно и как-то весело ворчит:

— Должно, за бакен залез, непутевый.

В его густом, мягко льющемся голосе — веселое оживление человека, которому предстоит хорошо поработать.