Пять из пяти [СИ] - страница 13
Ботинки у него были сношенные, так что подошва местами отходила, и потому щелчок получился неважный. Глухой, будто в ладоши еле хлопнули. Зря старался…
– Карлик…
Старший старший распорядитель поводил пером по списку, выискивая фамилию…
«Чего там искать?» подумал я. «Артистов-то всего пять».
– Карлик… Ага, нашёл. Вас, друг любезный, отчего-то к акробатам вписали. Надо же, путаница какая! Вот, теперь всё хорошо…
Перо скрипнуло так неожиданно и пронзительно, что я вздрогнул.
– Хорька отметили, Карлика так же… отметили. Вычеркнули из одного списка, и… Что?
Старший старший распорядитель повернулся к Боцману и посмотрел на него вопросительно.
Боцман пожал плечами и тяжело вздохнул.
Старший старший распорядитель повернулся к нам.
– И что? – спросил он нас.
– Вносим в список артистов, – ответил Карлик.
– Молодец! – обрадовался господин старший старший распорядитель. – Умничка лысый! Именно так – вносим…
Скребнув пером по жёлтому листу тонкой кожи, старший распорядитель вытер перо о камзол, свернул пергамент и, глянув на голые ноги Карлика, довольно явственно облизнулся.
«А с карликами-то я…» прошептал он.
– Мне выйти? – робко спросил Боцман. – Или… это… наоборот?
– Стой, я тебе сказал! – прикрикнул на него старший распорядитель.
И, подойдя ближе к Карлику, зашептал:
– А хочешь, малыш, репетицию в дневное время и готовый сценарий для выступления? С гарантией успеха? Проверено, лучший наш автор…
– Я псих, а не малыш, – недовольно пробурчал Карлик. – В туалет я хочу… Слушай, у меня и так голова болит. Кожа тонкая, череп слабый. Мысли мои не держит. Да и парфюм тут такой, что и стерпеть нельзя. У тебя то ли духи, то ли пудра…
– Что ты в парфюме понимаешь? – сказал старший распорядитель и улыбнулся. – Впрочем, иногда и запах пота, немытого тела… Шарман, правда7
– Я голову вымыть хочу! – заявил Карлик.
– Ладно, – вздохнул старший распорядитель. – Всё равно я тебя люблю. Я всех артистов люблю. Хорошие они, чистые… душой. Я и сам бы артистом стал, да уж больно чувствительный я и кожа у меня тоже тонкая. Рвётся легко… Ты меня поймёшь, я знаю!
И он самыми кончиками губ поцеловал поёжившегося Карлика в щёку.
Потом отошёл к двери и сказал:
– Распоряжение по репетициям. Малыш – в час дня…
– Слушаюсь! – пррорычал из-за спины распорядителя Боцман.
Карлик вытер щёку и заёрзал беспокойно, словно стала одолевать его невесть откуда взявшаяся чесотка.
– Хорёк!.. – торжественно провозсгласил распорялитель, ткнув в меня пальцем, – в одиннадцать вечера!
– Слушаюсь! – громче прежнего гаркнул Боцман и снова захлопал каблуками.
– Чего ты, толстый, за нас отвечаешь? – пробурчал Карлик. – Я, может, недоволен, обжаловать хочу…
– Отдыхай, гений мой капризный, отдыхай, – успокоил его старший распорядитель.
И, развернувшись, пошёл прямо на попятившегося к двери Боцмана.
– У меня в сумасшедшем доме был роман с санитаром, – заявил Карлик. – Он очень ревнивый!
Старший распорядитель, не оборачиваясь, погрозил ему пальцем. Боцман, задом раскрыв дверь, вывалился в коридор и прижался к стене.
Старший распорядитель вышел и Боцман быстро (торопливо, как мне показалось) закрыл за ним дверь.
– Ну как? – спросил я Карлика. – Воспользуешься предложением?
– У меня свой сценарий, – ответил он. – Переделывать поздно… Да он… Сам видишь – на экзотику тянет. Карликов он, видите ли, не пробовал! Тоже мне, благодетель… Разве это… судьба?
– Не судьба, – согласился я. – Он тут единственный, кто одет прилично. А в остальном – ерунда… Нужен он артисту… что тебе от такого…
Карлик кивнул и снова вытер щёку. Уголком одеяла.
Вечер тянулся тянулся долго, лениво полз – час за часом.
Карлик леажл молча и практически неподвижно (разве что иногда переворачивался с боку на бок).
Рыжий ходил из угла в угол своей клетки (которую делил он с Поваром), иногда хватался за прутья решётки и тряс их.
– Рыжий! – позвал я его.
Он подошёл, отогнул лист картона, что прислонен был к прутьям с его стороны (и играл роль импровизированной, и весьа условной, ширмы, что скрывала нас от взоров соседей… а их – от наших взоров…) и спросил:
– Чего тебе, грызун?
Он никогда не называл меня Хорьком. Постоянно придумывал какие-то новые прозвища и обращения. Мне так и не удалось понять – хотел ли он оскорбить меня, продемонстрировать своё остроумие (но это уж точно у него не получилось!) или же просто развлекался со скуки (свой чудесный, никем ещё ранее не виданный номер он придумал в первые дни пребывания в клубе, и далее – лишь убеждал скульптора в своей правоте, на столкновения с охраной и на вечные свои припадки, которые по мере приближения открытия сезона становились, по-моему, всё острей и опасней).