Пятьсот пять

Ласси быстрым шагом шла по улице, стараясь подражать деловитой торопливости других прохожих. В этот час все спешили, преимущественно со службы домой, и девушка, на самом деле, тоже спешила. Только не домой — дом ее находился в той стороне, откуда она шла — а в один из самых непритязательных районов столицы. Появляться там девушке, особенно такой девушке как Лас, было опасно, но иначе она не могла. Во-первых, дело было в ребенке, а может быть, даже его жизни, но Ласси об этом старалась не думать, во-вторых, в ее независимости и способности самостоятельно решать даже трудные задачи.

Дело в том, что Лас состояла в небольшом кружке суфражисткок и, по мнению Эллис, идеолога их движения, не должна была бояться ни трудностей, ни препятствий. Эллис для Ласси была недостижимым идеалом — по-настоящему свободная и независимая женщина. Едва ли не с раскрытым от восторга ртом девушка слушала лекции своей наставницы о том, что женщина должна перестать подчиняться и мужчине, и устаревшим условностям общества, о том, что уже недалеко то благостное время, когда женщины будут служить в гвардии вместе с мужчинами, становиться гардами (при мысли о гардах внутри Лас всегда что-то предательски щемило) и даже наравне с мужчинами войдут в Сенат и займут ключевые должности в министерствах. Всем своим видом и жизнью Эллис являла собой для остальных девушек пример. Она всегда носила только специально сшитые для нее брюки, сама правила своей бричкой, организовывала демонстрации перед окнами кабинета королевского вице-канцлера, выходящими на Марж-стрит (Ласси с замирающим от стыда и страха сердцем там тоже стояла во втором ряду), и преспокойно заговаривала с любым мужчиной, будь тот жандармом или министром.

Ко всему прочему, Эллис была главой приюта для бездомных детей, который находился в новеньком, недавно отстроенном просторном и светлом здании на Тич-стрит, в котором работала и Лас. Неофициально. По бумагам Ласси была бенефициаром и покровительницей этого заведения, а на деле работала наравне с остальными девушками-волонтерами. Преподавала математику с чистописанием, вела класс и не гнушалась помыть и обработать новопоступившего ребенка, даже если у того были лишай или кожные насекомые.

Вот только Эллис и некоторые другие девушки находились в приюте день и ночь, но Ласси позволить себе подобного не могла. По статусу ей дозволялось заниматься благотворительностью с девяти до половины пятого, а в пять она уже была обязана распивать чай у своей бабушки, далее званый вечер или визиты, семейный ужин, и снова девушка получала свободу не ранее девяти вечера, а то и позже. Однако отец и мысли допустить не мог, чтобы Лас в это время покидала дом — единственным исключением были балы и приемы, но девушка не была большой до тех охотницей.

Поэтому приходилось спускаться с балкона второго этажа по незаметным заступам в стене, удачно выбитыми ею еще в отрочестве, перед отбытием в институт. Очень удачно как раз рядом с этим местом рос большой тис, листва которого благополучно скрывала маневры девушки от случайных — и не случайных тоже — наблюдателей. Пользовалась Ласси этим маршрутом нечасто, но в ту ночь это было просто необходимо.

Из приюта стали сбегать дети. Первый такой случай произошел три недели назад, мальчика искали три дня, и нашелся тот в одном из окраинных жандармских участков. По словам блюстителей порядка, малыш сидел на ступеньках крыльца, не двигался и молчал. Жандармы завели его к себе, но говорить о том, кто он, откуда и как там оказался, ребенок так и не стал. Два дня у тех ушло на то, чтобы выяснить, откуда он и привести в приют. Срочно вызванный маг-целитель уверил, что с мальчиком все было в полном порядке, никто вред его здоровью не причинил и магически не воздействовал. Спустя пару дней тот и сам, наконец, заговорил, но о причинах побега и о том, что с ним было в те три дня, не мог сказать ни одного внятного слова.

Второй побег — это был уже другой ребенок — случился неделю назад и того нашли вечером в тот же день, идущим по улице. Снова вызвали мага, и снова тот ничего не нашел. Мальчик же впоследствии сам удивлялся тому, что сбежал. Действительно, что им было сбегать-то?! В приюте их мыли, одевали, кормили, учили, спали дети на чистых и удобных кроватях. Одно дело, если им захотелось бы на некоторое время ощутить вкус прежней вольной и беспризорной жизни, то это было бы понятно. Но оба подобное желание в себе отрицали. К тому же, мальчики были не из тех, кто был способен легко выжить на улице, поэтому снова «почувствовать вкус» им вряд ли пришло бы в голову.