Раннее (сборник) - страница 10

Мы жили с мамой в тупике,

В дощатом низеньком домке,

Где зимний ветер свиристел в утычках щельных.

Мечась, ища – чего, не зная сам,

Приехал дед однажды к нам

В рождественский сочельник.

Попил колодезной воды

И пропостился до звезды.

Мы в шумный дом в тот вечер собирались,

Где в тридцать человек встречали Рождество,

Но для него

Втроём остались,

Размётанной семьи

Осколком.

Со взваром чаша. Блюдечки кутьи.

В серебряных орехах крохотная ёлка{34}.

Дрожало несколько свечей в её ветвях.

Лампада кроткая светилась пред иконой.

В малютке-комнатке, неровно освещённой,

Огромный дед сидел – в поддёвке, в сапогах,

С багрово-сизым носом, бритый наголо,

Меж нашей мелкой мебелью затиснут.

Ему под семьдесят в ту пору подошло,

Но он смотрел сурово и светло

Из-под бровей навислых.

Дед начал жизнь с чебанскою герлыгой

В Тавриде выжженной, средь тысячных отар,

В степи учился сам, детей не вадил к книгам,

Лишь дочь послал одну – лоск перенять у бар.

Она взросла неприобретливого склада,

И мне отца нашла не деньгами богата –

Был Чехов им дороже Цареграда,

Внушительней Империи – премьера МХАТа.

Сникали долгие усы у старика, какие раньше

Носили прадеды его и деды на Сечи.

Светилась кожа мамина оранжево

От ёлочной свечи.

И тихо тёк покойный тёмный вечер.

Кивала мама мне, чтоб деду не перечил,

А он, подавленный, неторопливый,

С какой-то вещей скорбью говорил.

Раскрыла Библию на повести об Иове

Его рука{35} в узлах набухших жил.

…Сходились судьбы их, однако не совсем:

Начавши с ничего и снова став ничем,

Всё потеряв – детей, стада, именье, –

Молил смиренья дед, но не было смиренья!

Одиннадцатилетний, в утешенье

я дедушке сказал:

«Ты – не жалей.

Наследства б я из принципа не взял».

Ещё мы спали – дед поднялся, охая,

И, половицами скрипя, ушёл в собор к заутрене.

Ещё мы нежились в приятной тёплой судреми –

И вздрогнули от грохота:

Долбили в дверь ногою, как тараном.

На локте мама вскинулась с дивана,

К окну, к двери метнулась,

Опять к окну,

Немея повернулась:

«О Боже! Г П У!»

И двое их вошли в морозных клубах,

Огромных, чудилось, широкоплечих, –

В перепоясанных тулупах.

И дверь оставили распахнутой на стужу.

И сбили ёлку локтем неуклюжим.

Отпали ставни. Из кровати строго

Я в свете дня на старшего взглянул.

Лицо его чернело, закалев от ветрожога,

И круто выступали кости скул.

Будёновки засаленный шишак.

Петелька рваная. Чугунный подбородок.

«Гражданка Нержина? А гражданин Щербак –

Отец ваш – где?.. Ушёл молиться? Вот как…

Должно быть, есть что волку старому замаливать –

Поплёлся по такому холоду!

Ну что ж, гражданочка, а вам пока – вываливать

Золото».

– «Ка-кое?!» – «Жёлтое». – «Нет у меня». – «Но-но!»

– «Оно не нужно мне!» – «Так нам зато нужно!»

– «Ей-богу – нет…» – «Чего? Монет?

Не обязательно. Шитьём от эполет.

Посудой можно, бриллиантами и слитками,

Идём навстречу, понимаем.

И если золотом мундирчик вытканный,

То – принимаем».

– «Как странно… Бриллианты и посуда…

Прошло двенадцать лет. Откуда?

В голодный год на масло, на муку…»

– «Ку-ку!

Я вам напомню: выдавлена проба

Такая – девяносто шесть{36}.

Взломаем пол, диван распорем. Обыск?..

Я знаю – есть!»

– «Товарищ, верьте, я…» – «Я не товарищ вам!

Я, может быть, руки вам не подам!

Я – гражданин для вас, мадам!

И вам придётся ехать с нами, если…»

– «Мне?.. Как же я?.. А сын?!.»

Он снял тулуп, уселся прочно в кресле:

«Но вам дороже – золото? Сын проживёт один».

Мать заметалась. Дрожью губ

Ловила воздух ли, молилась.

«Я не пойду! Я не могу!!»

И, пальцами хрустя, остановилась.

Упали шпильки – и рассыпались каштановые пряди

Её волос, причёсанных поспешно, –

Я видел только взгляд его, и в этом взгляде –

Усмешку.

Себя не помня, с потемневшими глазами

Я на кровати встал на помощь маме

И, весь дрожа, чт