Раннее утро. Его звали Бой - страница 18

Позавчера он выехал из Роза на велосипеде.

— Бедный молодой человек, вы, наверное, умираете с голоду, — сказала бабуля. — Хотите яйцо? А бараньего рагу?

— Оно из овцы, — поправила тетя Ева, — но могу поклясться, это баранина.

— Вы наверняка хотите пить. Налить вам вина?

— Белый «Тюрсан»? Нам один родственник присылает его в обмен на кукурузу.

— На кукурузу столько всего можно выменять!

— Может быть, вы предпочитаете кофе? Вот, попробуйте, мы его сами делаем: это смесь ржи и жареных каштанов.

— Ты забыла про зерна люпина. Люпин как раз ближе всего к кофе.

— А сорго?

— Ах да, еще сорго.

Они были словно две наседки. Кудахтали, хлопотали. А мнимый теннисист предоставил себя их заботам. Устроившись во временной столовой, под портретами Наполеона и его генералов, он проглотил яйцо, овцу в виде рагу, «Тюрсан», а заодно и кофе с люпином, чего стесняться. Бабуля подкладывала ему на тарелку, подливала в бокал, нарезала для него ломтями желтый хлеб. Ее золотые цепочки плясали, лорнет словно летал. Юноша отвечал ей с набитым ртом:

— Ваш люпин совсем не плох. А вот я знаю, кофе еще делают на шиповнике.

— Можно попробовать.

— А майонез из муки конского каштана вы пробовали?

— А салат из чертополоха?

— А ростки папоротника?

— А тыквенный сахар?

— Мы используем виноградный сахар, — сказала бабуля с оттенком униженности в голосе.

— А мыло? Вы умеете делать мыло?

— Немного, — ответила тетя Ева, сияя.

— А клей из чеснока? — не унимался Венсан Бушар.

— Это надо додуматься: клей из чеснока!

— А клеить-то что? Немцев к стенке? Чтобы вели себя хорошо, были паиньками?

Я впервые вставила словечко. Голосом, сдавленным от бешенства. Взгляд ржавых глаз Венсана Бушара поверх стакана с вином изверг на меня презрение и вражду. Бабуля нервно барабанила пальцами по столу, между тарелочек, расставленных ради незваного гостя, а тетя Ева (специалист по обновлению вязаных вещей) так дернула нитку потертого свитера, что тот разом лишился рукава. Даже Жан наградил меня безапелляционным замечанием: «Острячка, да?» Я сама себе напомнила поросенка Робинзона: все против меня. А потом пришел папа, сухо поздоровался с Венсаном Бушаром, окинул его беглым взглядом. Я сразу поняла, что Венсан папе не понравился, что он на моей стороне. Испытание продолжалось восемь дней, теперь, по прошествии времени, мне хочется поиронизировать над этими днями, самыми длинными в моей жизни, самыми несчастными, но рана слишком свежа, у меня не получается. Венсан был отъявленный болтун, все-то он знал: планы немцев, жизнь англичан, их намерения, развитие событий. Высокомерный, не терпящий возражений, он не мог ошибаться, военные секреты были ему известны так же хорошо, как рецепт чесночного клея и каштанового майонеза. Ева и бабуля смотрели ему в рот; мне было легко объяснить себе их блаженное внимание: они рукоплескали не столько Нострадамусу, сколько богатенькому сынку Бушара, но Жан? Где его пресловутый критический ум, ау? Никогда я не видела его таким — стесненным, зачарованным, устремляющимся в погоню за всеми призраками, которых ему бессовестно рисовал этот врун Венсан, уносясь все дальше, оседлав уже собственные грезы, пришедшие из книг. От Англии, на которую сыплются бомбы, он быстро перешел к зеленым полям из «Тэсс» (последнее подмигивание в мою сторону), к другим полям, потом к Лондону, его роскошным кварталам, его памятникам. Он знал все, сложные названия слетали с его губ во всей пышности своего звучания, он никогда мне об этом не рассказывал — обо всех этих улицах, людях, памятниках. Бабуля и тетя Ева смотрели на него завороженно, а мне казалось, я тону. Через три дня Жан перебрался в Америку, война была позабыта, равно как и луга из «Тэсс» и богатые лондонские кварталы; он гулял по хлопковым плантациям в стране, где земля красная, в обществе многочисленных незнакомцев. Земля там красная, Нина. Он говорил «Нина» машинально, он не видел меня. Бабуля и тетя Ева теперь уже слушали его с сытым выражением гостей в конце банкета. Тогда он притормозил. На шестой день он спустился на землю. Заметил ли он наконец, что Венсан, чтобы его раззадорить, несет черт-те что, подхватывает все его бредни, или же война, которую он знал по альбомам с веранды, заполонила собой зеленые луга, Лондон, Нью-Йорк и красную землю? Он переменился в лице, пожал плечами, прошептал: мы замечтались. Но Венсан не сдавался, начал перечислять неизбежные бедствия. Жан узнал, что он безумец, витает в облаках, и если наконец не решится действовать, то перейдет в категорию жалких людишек. Кара? О, от этого никуда не денешься: нацепят на тебя — да-да, что, не веришь? — вот увидишь: нацепят на тебя зеленый мундир, слышишь, мун-дир Вер-мах-та (он говорил «Вермара», с бордоским акцентом) — от чумы не спрячешься. Бабуля млела от этого зануды, повторяла за ним: от чумы не спрячешься. Порой, улучив паузу в разговоре, я просила что-нибудь пояснить, уточнить какую-нибудь дату — меня посылали подальше, враль продолжал нести околесицу. То же самое с папой. Стоило ему задать вопрос с хоть малейшей долей скептицизма, по нему прокатывалась волна, прижимавшая его к земле, а Венсан Бушар оставался стоять на ногах, лицом к лицу с единственным человеком, который его интересовал: Жаном. А считает ли себя часом Жан Бранлонг еще свободным? Наведывался ли он в Бордо со времен оккупации? А в Париж? Нет, конечно, он предпочел любоваться тем, как колышутся верхушки сосен под ветром, а вот он, Венсан, был в Бордо, и его сестра живет в Париже. Там уже никто не свободен. Ты дрыхнешь, старина Жан, проснись, заклинаю тебя, тебе девятнадцать, мне двадцать, мы больше не можем ждать, уедем. Он говорил «уедем» десять раз на дню. На седьмой день мне надоело, он поднялся к себе, чтобы лечь спать, я постучала к нему в дверь.