Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - страница 55

— Амра, — шептал он, — моя дорогая Амра! Я тебе не помешал? Ты еще не спишь? Господи, я целый день думал о том, как ты красива и как я тебя люблю!.. Послушай, что я хочу тебе сказать…это так сложно выразить… Я так тебя люблю, что у меня иногда сжимается сердце и я не знаю, куда зеваться; я люблю тебя выше моих сил! Ты, должно быть, этого не понимаешь, но верь мне… и хоть раз ты должна сказать, что немного благодарна, потому что, понимаешь, такая любовь, как моя к тебе, имеет в этой жизни свою ценность… и что ты меня никогда не предашь и не обманешь, пусть ты и не можешь меня любить, но из благодарности, из одной благодарности… Я пришел попросить тебя об этом, очень попросить, как только могу…

Такие речи обыкновенно заканчивались тем, что адвокат, не меняя положения, начинал тихо и горько плакать. В таковом случае Амра, однако, бывала тронута, гладила супруга по щетке волос и несколько раз утешительно и насмешливо, как обращаются к пришедшей полизать ноги собаке, тягуче повторяла:

— Да-а! Да-а! Славный пес!..

Подобное поведение Амры, безусловно, не являлось поведением добропорядочной женщины. Пора мне также освободиться наконец от бремени правды, которую я до сих пор утаивал, той именно правды, что она все-таки обманывала своего супруга, что она ему, так сказать, изменяла с господином по имени Альфред Лойтнер. То был молодой способный музыкант, который в свои двадцать семь лет небольшими забавными сочинениями уже приобрел недурное имя; стройный мужчина с нахальным лицом, светлыми, вольно уложенными волосами и солнечной улыбкой в глазах, очень продуманной. Он относился к тому типу нынешних мелких художников, которые требуют от себя не очень многого, прежде всего хотят быть счастливыми и славными, пользоваться своим симпатичным мелким талантом в целях повышения личного обаяния и любят разыгрывать в обществе наивного гения. При всей их сознательной ребячливости, безнравственности, бессовестности, жизнерадостности, самовлюбленности — а к тому же довольно крепком здоровье, чтобы сохранять способность нравиться себе и в болезнях, — тщеславие их в самом деле симпатично, до тех пор пока его не задели. Горе, однако, этим мелким счастливцам и лицедеям, коли им выпадет серьезное несчастье, страдание, с которым не пококетничаешь, в котором они уже не смогут себе нравиться! Они не совладают с ним, не сумеют быть несчастными достойно, не сообразят, как «подступиться» к страданию, погибнут… Однако это отдельная история. Господин Лойтнер сочинял прелестные вещички: по преимуществу вальсы и мазурки, разудалость которых отдавала, правда, чуть чрезмерной популярностью, чтобы позволительно было (насколько я в этом понимаю) причислить их к «музыке», если бы каждое из этих сочинений не содержало в себе оригинального фрагментика, перехода, вступления, гармоничной фразы, какого-нибудь крошечного нервного воздействия, выдававшего остроумие и находчивость, ради чего они, казалось, и были сделаны и которые делали их интересными и для серьезных знатоков. Часто эти два одиноких такта несли в себе нечто удивительно печальное и меланхоличное, что, внезапно и быстро заканчиваясь, взрывалось танцевальной, присущей пьескам веселостью…

К этому-то молодому человеку Амра Якоби и пылала преступной привязанностью, а он не имел довольно нравственных оснований противостоять ее соблазнам. Встречались там, встречались сям, нецеломудренные отношения связывали их давным-давно — отношения, о которых весь город знал и о которых за спиной адвоката весь город судачил. А что же последний? Амра была слишком глупа, чтобы страдать от угрызений совести и тем самым выдать себя. Остается утверждать как нечто довольно-таки очевидное: адвокат, сколь бы сердце его ни отягощали беспрерывные беспокойство и страх, не мог иметь против супруги своей никакого конкретного подозрения.

И вот, дабы порадовать каждую душу, на землю опустилась весна, и Амре пришла в голову чудеснейшая мысль.

— Кристиан, — сказала она (адвоката звали Кристианом), — давай устроим праздник, большой праздник в честь свежего весеннего пива — совсем простой, конечно, одна холодная телятина, зато много людей.