Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - страница 59
Вот обнесли и большими тортами, которые принялись запивать сладким вином и сопровождать речами. В обращении, целиком состоявшем из классических цитат, — даже греческих, честное слово, — господин Хильдебрандт, придворный актер, воспел весеннее пиво, а асессор Витцнагель с тончайшим вкусом и обходительнейшими жестами произнес тост за присутствующих дам, причем, взяв из ближайшей вазы и со скатерти пригоршню цветов, сравнил каждый из них с дамой. Так, сидевшая напротив него в туалете из тонкого желтого шелка Амра Якоби была названа «более красивой сестрой чайной розы».
Сразу после этого она провела рукой по мягкой макушке, подняла брови и серьезно кивнула супругу — на что толстый человек встал и чуть не испортил все настроение, неловко, со своей уродливой улыбкой пробормотав какие-то жалкие слова… Послышалось лишь несколько искусственных «браво», и на мгновение воцарилось подавленное молчание. И все же скоро веселость одержала победу, и вот уже прилично поднабравшиеся гости с сигаретами начали подниматься из-за столов и под сильный гул собственноручно выносить их из зала, так как решили потанцевать…
Уже пробило одиннадцать, и непринужденность стала полной. Часть общества вытекла в пестро освещенный сад глотнуть свежего воздуха, другая осталась в павильоне и, разбившись на группки, курила, болтала, доливала пива, стоя пила… И тут со сцены раздался громкий трубный клич, созывающий в зал всех и вся. С духовыми и струнными инструментами появились и расселись перед занавесом музыканты; поставили рядами стулья, на которых лежали красные программки, и дамы сели, а господа встали позади них или сбоку. Воцарилась выжидательная тишина.
Тогда небольшой оркестр заиграл бурную увертюру, открылся занавес, и — с ума сойти! — на сцене стояло несколько отвратительных негров, в кричащих костюмах, с кроваво-красными губами, они оскалили зубы и принялись варварски выть… Эти выступления в самом деле явились кульминацией праздника Амры. Взорвались восхищенные аплодисменты, и номер за номером развернулась умно составленная программа: на сцену в напудренном парике вышла госпожа Хильдебрандт, она ударила по полу длинным посохом и чрезмерно громко пропела: «That's Maria!» В увешенном орденами фраке, дабы продемонстрировать самое удивительное, появился фокусник, господин Хильдебрандт пугающе похоже изобразил Гете, Бисмарка и Наполеона, а редактор доктор Визеншпрунг в последний момент прочитал шутливый доклад на тему «Весеннее пиво в его социальном значении». Под конец, однако, напряжение достигло высшей точки, так как предстоял последний, тот самый таинственный номер, заключенный в программке в рамку из лавровых листьев и значившийся как «Луизхен. Песня и танец. Музыка Альфреда Лойтнера».
Когда музыканты отложили инструменты и господин Лойтнер, который до сих пор молча, с зажатой в равнодушно выпяченных губах сигаретой стоял, прислонившись к двери, вместе с Амрой Якоби занял место у фортепиано в центре перед занавесом, по залу прошло движение, люди обменивались взглядами. Лицо у сочинителя покраснело, он нервно листал исписанные ноты, Амра же, напротив, несколько бледная, опершись одной рукой о спинку стула, словно из засады смотрела в публику. Затем, когда все вытянули шеи, раздался резкий условный звонок. Господин Лойтнеp и Амра сыграли несколько тактов незначительного вступления, занавес закатали вверх, показалась Луизхен…
Судорога ошеломления, онемения зазмеилась по толпе зрителей, когда на сцене появилась грустная, отвратительно разряженная масса — она двигалась мучительной поступью танцующего медведя. То был адвокат. Широкое, без складок платье из кроваво-красного шелка спадало с бесформенного тела до щиколоток, платье имело вырез, так что напудренная мучной пудрой шея была противно открыта. Рукава у плеч тоже весьма высоко взбиты фонариком, правда, толстые, без мускулов руки обтягивали длинные светло-желтые перчатки, на голове напялена высокая светлая, под цвет зерна волнистая куафюра, сверху нет-нет да покачивалось зеленое перо. Из-под парика выглядывало желтое, отечное, несчастное и отчаянно-бодрое лицо, щеки которого вызывающим сострадание образом постоянно подрагивали вверх-вниз, а маленькие, в красных окружиях глаза, ничего не видя, напряженно уставились в пол, сам же толстый человек с трудом перебрасывал вес с одной ноги на другую, причем либо поддерживал платье, либо бессильными руками поднимал вверх оба указательных пальца, — других движений он не жал; и сдавленно, задыхаясь, пел под звуки пианино дурацкую песенку…