Ранняя осень - страница 6
— Твой адмирал скоропостижно скончался, — проскрипела она подобающим случаю скорбным голосом. — И надо ж такому случиться!
Гордея неприятно поразило это известие. Завтра старик должен был приехать, как предполагал художник, для последнего позирования. В тот — последний раз, три дня назад, адмирал ни на какие недуги свои не жаловался и был в преотличном настроении.
— Ты что молчишь? — прокричала в трубку Галина Митрофановна. — Ты меня слышишь?
— Да, — отрывисто бросил Гордей и отошел от аппарата.
Спустя месяц, а возможно и чуть позже, позвонил сын адмирала. Он намеревался приобрести портрет отца.
— К сожалению, портрет остался незавершенным. Предстояла еще значительная работа, — сказал художник. — И я не могу уступить вам незаконченный холст.
— Ты с ума спятил? — возмутилась жена, узнав об отказе Гордея продать портрет. — Работал, работал и вдруг отвергаешь честно заработанный гонорар! А нам… а мне сейчас так нужны деньги на путевку в Карловы Вары.
Но художник остался непреклонным.
После этого случая Галина Митрофановна долго на него дулась, она на время прекратила даже устраивать свои «приемы», на которые обычно приглашала людей влиятельных и обеспеченных — возможных покупателей картин мужа…
Прошедшей зимой неутомимая мадам «подбросила» Гордею тему для «грандиозного полотна», как она изволила выразиться, к предстоящему пятидесятилетию мужа.
— У тебя есть превосходный пейзаж «Маки под Севастополем», — говорила не спеша, чуть в растяжечку, Галина Митрофановна. — Почему бы тебе, Гордей, не использовать фон этого пейзажа для индустриального полотна? Кончилась война, и на месте боев возводится какой-то комбинат или… комплекс предприятий. А на самом переднем плане этакие мускулистые комсомольцы разбирают полуразрушенный фашистский… м-м… дзот. Под ногами у них — маки, маки, маки. — Галина Митрофановна помолчала, давая мужу возможность оценить ее предложение. — Мне представляется: ты создашь оптимистическое полотно. Такие картины всегда производят колоссальный общественный резонанс!
Приступ миновал. Гордей открыл глаза, посмотрел прямо перед собой.
Ненастные сентябрьские сумерки нахально заползали в мастерскую через большое окно.
«К чему, к чему бередить старые раны, когда новых хоть отбавляй? — спросил себя художник и решительно опустил на пол ноги. — Пойду-ка проветрюсь. Врач прописал ежедневные длительные прогулки».
Глава третья
Мастерская Гордея помещалась на третьем — последнем — этаже старого кирпичного дома в тишайшем переулке на Ново-Басманной.
Спускаясь по лестнице — пологой, полутемной, даже днем безлюдной, художник осадил назад шляпу, не спеша застегнул на все пуговицы плащ-пальто, такое сейчас свободное, готовясь попасть под дождь — моросящий нудно вот уже ровно как неделю.
Когда же он вышел из подъезда, лицо обдало жгучим, захватывающим дух, ветром.
«Уж не снег ли собирается?» — повел плечом Гордей.
Над шпилем высотного здания у Красных ворот кучились тяжелые белесо-лиловые облака, набрякшие стужей. Жухлые кусты сирени в палисаднике, отягченные обильной влагой, клонились к чугунной решетке. Под ногами, на мокром асфальте, шуршали жестко кленовые листья.
Художник поднял с тротуара большой — с ладонь — опаленный багрянцем лист. Вздохнул. А ведь неделю назад кудлатые клены, думалось, совсем не ждали холодов.
По улице, всегда шумной от спешащих в сторону вокзалов машин, Гордей медленно зашагал к любимому им пятачку-скверику между Ново-Басманной и Каланчевской, снова погрузившись в невеселые свои думы.
Вот и скверик. Это здесь, напротив Министерства путей сообщения, стояла жалкая, изъеденная непогодой известняковая копия «Сезонника» Шадра.
«Почему бы вместо прочерневшей от копоти статуи не водрузить бронзовый подлинник? — подумал художник. — К чему он пылится в запасниках Третьяковской, какая от того польза?»
В сумеречной, заунывно шумящей на ветру аллее Гордей столкнулся с человеком, нечаянно наступившим ему на ногу.
— Вы меня чуть не сшибли, — с досадой пробормотал художник, намереваясь пройти мимо, но повстречавшийся вдруг проговорил — не к месту радостно: