Раноставы - страница 12
— Некогда, братец, рассусоливать. Завтра ни свет ни заря на ферму.
Шурка, подражая взрослым, прошептал:
— Приходи, Ирина.
— Приду, — ответила девочка.
Дорогой и дома мать с сыном молчали. Сопя, Шурка сразу умызгнул на полати и с головой залез под окутку. Целую ночь он ворочался, не спал. Только утром приушипился. Мать с теми же глазами, что и вечером, встала. Корову она не доила, угнала в пастушню, телку оставила дома.
У загона Оксинью встретила Нюрочка. Пастушихе за пятьдесят, а все — стар и млад- — как маленькую зовут Нюрочкой. Почему? Никто не ответит. Помнят одно, что она вначале сердилась, когда помоложе была, потом свыклась. Сколько ее знают, сроду хозяйских коров пасла, пасла задарма. Азарта к наживе не было, хоть и была возможность. И ни к чему. У нее ни ребенка, ни котенка. Ни тоски, ни кручинушки. Одной много ли надо: в себя да на себя. Кто покормит — хорошо, не покормит — того лучше. Но никто не обижал ее. Хоть порой приходило в голову, что она, наверное, полоумная. Но вслух не говорили. К Оксинье она относилась с особым уважением. То ли видела в ней такую же горемышную, неудачливую, как и она сама, то ли по характеру чем-то схожи. Вот и теперь осведомилась:
— Где Жданка?
— Под арест посадила.
— Не везет тебе, Оксинья.
— Чо правда, то правда. Злосчастные родились.
— Возьми да сдай в колхоз.
— Она и там не нужна.
— Изведет Буренку. Гли-ко, как исхудала — одни свишши.
Когда Шурка проснулся, мать уже топталась на середе и бойко просеивала на решете серо-белую муку. «Правление мучки вырешило под новый урожай», — с кем-то разговаривала мать. Через брус Шурка увидел ветеринара Андрона Васильевича. Он направлял на оселке нож.
— Почему не разбудила?
— Забыла совсем. Беги-ко за дядей.
Шурка свернулся с полатей, полетел к сватам, но в дом не вошел. Он вертелся около дома. Со вчерашнего не проходила обида. Сватовья вычеркнуты из его жизни. Скорей бы Иринку с дядей дождаться, а к Степану больше ноги не положит.
Около обеда вышли из калитки дядя с дочерью. Шурка спрятался за тополину и, выждав, выскочил на дорожку.
— Заикой оставишь, — засмеялся дядя.
— Я осторожно.
— Ну-ка подставляй подол, — сказал дядя Петя.
В замусоленную рубашонку высыпалась горсть конфет и несколько пятнистых пряников. Шурка не то чтобы оробел, а онемел: отродясь не видел столько сладостей. Он даже не поблагодарил за гостинцы.
— Мать, что ли, послала?
— Ну да.
— Пойдемте.
От угла, где покачивался рукомойник, до огородных дверей на всю длину глухого мшелого заплота висела телячья шкура.
— Чо вы наделали? — закричал с порога парнишка. — Зачем закололи Жданку?
— Какой прок держать ее? Одни неприятности, — успокаивала мать сына, а Шурка не унимался, ревел.
— Будет, сынок, будет. Посуди сам: корову имеем, молока не видим. Да и председатель проходу не дает — то да потому: «Пошто молоко не сдаешь?» А где его брать? Не покупать же, правда? Вот и решилась.
Слезы не стихали, пригоршней сыпали в подол. Сколько перестрадал мальчишка за Жданку. Ни за что бы не пошел встречать гостей, если бы хоть намек был со стороны матери.
…На столе дымились пельмени. Первым вилку воткнул ветеринар и вытащил два пельменя.
— Ешьте, ешьте, гостеньки, — приглашает мать. — Да побольше поддевайте.
— Тремя-то подавиться? — рассмеялся Андрон. — Эх, до осени походила бы телка, упорело бы мясо, а то пельмени как творожные. Вишь, как свернуло. Никакого скуса.
Ветеринар приналег на остатки пельменей.
— Ничо не поделаешь, — вздохнула мать и обратилась к сыну: — Садись за стол, не серчай.
— Не буду я есть.
— Не поперечничай.
— Сами ешьте!
Шурка убежал на берег Гусиного озера. Уткнувшись в траву, всклыктывая, неумолимо ревел. Он бранил ветеринара, гостей.
Жданка тоже добра! Уж никак не могла отвыкнуть сосать. Сейчас бы жила да жила.
КИТЫЧ
Обижался Гриньша на самого себя: не парень он. Кому не лень, тот и зубоскалит. Звали его не иначе как заморышем. Только жена старшего брата Овдотья, глядя на него, прибадривала: «Не серчай, Гриша. Годы — не уроды: свое завсегда возьмут».
И правда. Сноха как в воду глядела. На глазах, ровно на опаре, вымахал Гринька. За один год неузнаваемо вытянулся, под стать доброму мужику. Уж на что Тюньша Захара Мартемьяновича, ядреный, верзила верзилой, и тот молчок — зубы на крючок, в друзья натряхнулся.