Раноставы - страница 7

— Музыку надо чувствовать, а пальцы сами найдут клавиши, — твердил Минька.

Ребята донимали Миньку, и он разметил цифры на клавишах.

— Во! Совсем другой коленкор!

— Сейчас пляску научи, — попросили ребята.

— Всему свое время, — отмахнулся Минька. — Пусть это вызубрит.

— Боишься авторитет потерять?

— Идите вы к лешему, — выкрикнул со злостью парень и захромал к выходу.

— У лешего своих до лешева. Ты лучше не забывай — следующие вечерки в марте! — кричали парни вслед.

— У кого?

— У Петьки Желницких.

— Ладно.

Петькин дом стоял у конного двора второй бригады, на краю села, в полкилометре от кладбища. Дом у Желницких большой — из четырех комнат. Но ютились жильцы в кухне. Остальные комнаты не отапливались: дров на зиму не хватало. В марте топливо исходило на нет. Поэтому к лету комнаты открывали, а к зиме — заколачивали. От постоянной сырости дом гнил и рушился. От кухни прихожая отошла почти на четверть, горница от прихожей — на ширину ладони, а между спальней и чуланкой такая образовалась дыра, хоть шапку кидай — проскочит. В сенках осталось всего пять половиц — остальные ушли на дрова. В горнице, которую открыл для вечерок Петька, висел мохнатый куржак. Отопить ее — не один воз дров понадобится.

Петька ждал гостей и торопился отогреть комнату. Он собрал все дрова и наколол большую кучу. Для растопки исколол половицу. Водопелые поленья с подтопкой быстро взялись. Печка гудела, гремела, как оторванные листы железа на крыше. От нее жгло лицо. А у окон и дверей не пахло жилым: дышалось. Мартовские ветродуи-сквозняки выхватывали тепло. Лучше бы еще одну зиму прозимовать, чем прожить один март. Одолели ветры. Уж и правда март не одному быку рога завернет.

В двери постучали.

— Кусок дома?

— Чо спрашивать? Заходи. — Петька узнал своего дружка Кольку Ковшика. Следом ввалились все приглашенные. В момент выстудили горницу.

— Подбрасывай ишо дровишек! — кричали ребята.

— Нет дров.

— За мной! — скомандовал Ковшик.

Через полчаса они уже шумно разговаривали.

— Едреный крест попал, — смеялся Мишка Шуплецов. — Шатал да шатал, едва выворотил. Хорошо, что неглубоко.

— Наверное, его Еремей держал, — подхватил Кольша.

— У меня гнилой — от пинка вывалился, — ввернул Олешка.

— Над вторым тоже пришлось покряхтеть.

— Всех мертвецов перепужали. Поди, места сейчас не найдут.

Ребята на выдумку тароваты. Кто чего подливал в общий разговор. Даже за мертвецов говорили:

— Чо случилось, Тит Егорович?

— Сын последний крест уволок.

— Ай-я-я… Нехристь поганый.

— Так уж не от добра же… Поди, лес на земле изредел? Вот и добрались до наших крестов.

— Ой-е-е, и в земле не дадут спокойно полежать.

Ребята рады и не рады. Больно уж горькая получилась сцена. Когда печка раскалилась докрасна и задрожала, вовсе притихли. Лишь Колька Ковшик нарушил тишину:

— Святой дух выходит.

Гробовая тишина охватила горницу, скорбью и глубокой печалью овеяло лица. Казалось, каждый из парней в эту минуту давал себе отчет: «Простите нас, дорогие. Не вечно же будем так жить, что даже и дров нет. Потерпите. Вот разживемся, поставим мы вам памятники не деревянные, нет, а железные, со звездами. Могилки оградками обнесем, цветов, деревьев насадим, ухаживать будем».

Заиграл Минька, песня звучала тяжелая, сиротливая:

— Прочь рыданья! — выскочила на круг Онька Жукова. — Давай нашенскую.

Гармонист в момент перестроился. Сегодня о нем нечего сказать. Играет наудаль, без передышки. Не было у девок сомнения, что убежит. По настрою видно: играет с охотой, не озирается. Плясуньи нарадоваться не могут, с круга не сходят. Надо виртуозом быть, терпелому, чтобы натиск сдержать. Минька не сдавался, не играл уже, а действительно шпарил. Со стороны даже жалко его. Девкам же что до этого! Может, в этом сезоне последние вечерки. Надо повеселиться. Потом некогда будет: посевная, сенокос, уборочная — работы по горло.

— Нас не переиграть, — смеются они.

— Не на того напали, — свысока отозвался игрок.

— Ой, не хвались, не таких сбарывали!