Раны любви - страница 17
И разве я не права? Ведь вы отвернулись от меня. Помните, я хотела поцеловать вас после исповеди, а вы — вы утомленно закрыли глаза… Ведь вы позорно убежали в тот же день от меня после моего мнимого и лживого признания. Вы побоялись подойти к человеку, который в падении своем сохранил любовь к вам, как к писателю, а потом любовь к вам, как к самому лучшему, самому обаятельному человеку в России. И вы отвернулись от проститутки, вы, чистый человек, у которого было, конечно, не меньше похождений с женщинами, чем у любой проститутки с мужчинами.
Но я на вас не сержусь. Я благословляю вас.
И, уходя отсюда, я прошу вас: берегите свою чуткость.
И в своих произведениях будьте правдивы и не собирайте вашего меда только с цветов любви. Жизнь и чище, и выше, и содержательнее.
Подробнее все найдете в моем дневнике. Я его писала для вас. Дневник у мужа. Я пишу ему сегодня, чтобы он после моей смерти передал этот дневник тебе, мой единственный, любимый, мой первый и последний…
Здесь одна юная девочка как-то на днях наивно декламировала:
И ты — мой „единственный и все“.
Я умираю, целуя тебя тихо и нежно. Так делают все героини твоих романов.
Ольга».
«Как здоровье жены. Телеграфируй немедленно. Сегодня вернулся после трехлетнего путешествия. Твой Эдвард, если не забыл. Адрес…»
Ответ:
«Ольга умерла 27-го. Похоронена в Давосе».
Тотчас же Беженцев телеграфировал:
«Прости, если не ошибаюсь, Ольга просила тебя передать мне ее дневник».
Ответ:
«Очевидная ошибка. Дневника никакого не осталось… Впрочем, может быть, я сжег его среди прочих бумаг, читать которые для меня было равносильно смертельному удару. Думаю, что лучше нам не встречаться. Курченинов».
Беженцев скомкал эту телеграмму и, остановившись у окна, сквозь морозно-узорные рисунки пытливо и внимательно глядел на улицу.
На сердце было пусто…
Только губы горели… от поцелуев… как тогда… тогда…
Снег повалил хлопьями и затуманил яркий электрический свет.
Разве это зима? Это осень, осень, осень… Осень гнилого человеческого сердца…
И Беженцев сел писать новый роман под заглавием: «Гнилое сердце»…
Телеграфистка
Как и всегда, с монотонной однообразностью Марья Петровна приходила в телеграфное отделение в девять часов утра.
Телеграфное отделение помещалось в центре столицы, в аристократическом квартале. И ежедневно мелькали пред Марьей Петровной лица одинаковых профессий, определять которые она быстро выучилась.
Клиентами отделения преимущественно бывали присяжные поверенные, журналисты и офицеры. Изредка купцы. Публика в общем чистая, вежливая и преувеличенно подчеркивавшая свою деликатность в объяснениях с Марьей Петровной.
И Марье Петровне — она сама не знала, почему — была неприятна эта изысканность в тоне, в обращении и даже во внешности большинства посетителей.
Она чувствовала скрытую снисходительность и отношение немного свысока. Дамы менее мужчин стеснялись, и поэтому такие черты у них проявлялись выпукло и четко. И было ярко видно, что полупрезрительно, полусожалея все смотрели на молодую, красивую девушку с прекрасными, золотисто-рыжеватыми волосами, машинально считавшую количество слов и машинально писавшую короткую квитанцию.
И Марье Петровне было холодно от взглядов, коротких фраз, которыми она по обязанности обменивалась, от всего этого утрированного корректного обращения.
И она ласково разговаривала и ласково смотрела своими большими, немного выпуклыми серыми глазами на лакеев, горничных или швейцаров, которые иногда приносили телеграммы своих господ, — телеграммы всегда бессодержательные, пустые, которые можно доверить и прислуге, не боясь ее любопытства.
Так шли дни за днями. И служба казалась Марье Петровне все более и более тяжелой.
Была она слишком молода и много в душе ее било ключей. И потому не могла она, надев ярмо, сразу примириться с ним и привыкнуть к нему, и подневольность неинтересного, мертвого труда вызывала в ней постоянный протест в душе…
Протест был силен и остр, пока она сидела в отделении. Но, приходя домой, в свою убогую обстановку и глядя на свою дорогую старушонку-мать, она сразу смирялась и до утра мирилась со своей жизнью.