Расколотое небо - страница 12

Не поднимаясь, он покосился на Мамыкина:

— Не ты один такой совестливый. Давай иди в отряд! Пусть пары поднимут и сюда продвинутся! Сразу и грузить начнем. Народу ведь побольше будет.

Мамыкин посмотрел на Глазунова так, как никогда не смотрел, и всхлипнул, задохнувшись:

— Ну иуда! Гад ты, Глазунов!

— Балда… — не обижаясь, вздохнул Глазунов. — Да мы им после войны дворцы построим! Они у нас, малявки эти, в бархате ходить будут! И обедать три раза в день! А ты — «иуда». Шагай-ка отсюдова пока я тебя по шее не огрел. Ты мою руку знаешь!

Эшелон подполз в лязге и грохоте. Струг, навешенный перед локомотивом, пахал дорогу, разваливая на стороны струистый снег. От поднятых паров локомотив почернел, лоснился, горячий и надутый, свистел паром. Машинист пришел, постучал деловито по стене дома, одобрительно сказал:

— Сойдет… Только пилите длиннее!

Детвору со скудными пожитками отправили в классный вагон, в купе к Туманову. Рушить строение вышел весь отряд. Работали яростно, споро и молча. Бревна вырывали из сруба ломами, пластали пилами, от сухой, звонкой древесины пахло дурманом смолы. Поленья тут же носили на платформу и в тендер, поливали мазутом из бочки, чтобы горели жарче. Разделали крышу, оголив стропила; рухнула лицевая стена, бесстыдно открыв нутро жилья. На стене висела картинка: по озеру плавал белый лебедь, его кормила румяная дева в платье с буфами. На картинке было написано: «Пейте чай фирмы Высоцкаго». Мамыкин снял картинку и унес в вагон. Когда от жилья осталось только большое квадратное пятно, черневшее подпольем, да печь с высокой шеей, нелепо торчавшей в сизое зимнее небо (в вагоне недоглядели), вышла старшая девочка.

Увидев сделанное, она тонко закричала. Глазунов хотел успокоить ее, погладить по голове, но она, как звереныш, кинулась на него, царапалась, больно, до крови, укусила руку.

— Ну и правильно, заслужил, — сказал ей Глазунов. — Можешь меня и топориком. Вон лежит! Только пойми ты, товарищ, надо! Революция страдает… А, разве ты поймешь?!

Она отвернулась от него, пошла к тому месту, где был дом, села и начала тихо, по-щенячьи, скулить.

Уже ночью, в вагоне, Нил Семеныч подошел к девочке, которая лежала без сна, сел рядом, покашлял, спросил виновато:

— Слышь, шалая? Как фамилия ваша? Не запомнил сразу…

— Щепкины мы… — через силу буркнула девочка.

— М-да… — неопределенно заметил Нил Семеныч. — Щепкиных на свете много, фамилия простая. Только ты не злись, милая, а скажи мне — у тебя брат старшой есть? Знавал я одного Щепкина, он тоже из здешних местностей…

— Был брат.

— Почему «был»?

— А как царь его на войну с германцами забрал, сначала письма писал, а потом перестал.

— А как звали?

— Данька…

— Даниил Семеныч? Так? — Глазунов даже привстал от ожидания. — Он, случаем, не авиатор? Ась?

— Карточку присылал, сидит в аэроплане. Вам-то что?

— Ах ты господи! — захохотав, Глазунов хлопнул себя по коленям. — Вот чудеса-то! Да знаю я твоего Даниила Семеныча! Честное слово! Мы ж, летающий народ, все друг друга знаем! Мало нас еще! Понимаешь? Вроде все в одном полку.

— Врете вы всё, — устало сказала Даша. — Дом сгубили, а теперь подлизываетесь! Батя говорил, нету Даньки больше. Три года молчит. Был бы живой — пришел…

— Вот голова-тыква! — засмеялся Глазунов. — Далеко ему идти-то до вас! Он ведь сейчас знаешь где? Аж во Франции!

Степь глухо гудела под копытами. У реки, вокруг водопоя, как в воронке, кружились табуны. Над черно-коричневой текучей массой стояли облачка пара, слышалось заливистое ржание. Каждый день Щепкин видел такое. Никогда бы не подумал, что здесь, на краю калмыцкой земли, в такую злую зиму — и столько жизни и движения.

В хрипе и топоте прошла поодаль от него табунная лава — мелькание косматых грив, блеск диковатых глаз. Мелькнули казаки-табунщики в белых полушубках и серых волчьих папахах. Щепкина обдало на миг живым теплом, едким запахом горячего конского пота. Табуны покатились за поселок, к горообразным скирдам сена: здесь держали на зимовке около тысячи отобранных у калмыков лошадей для Добровольческой армии.

Медленно оседала взбитая копытами ледяная пыль. Открылась река. Не замерзающая и в самые сильные морозы, она с рокотом катила темную, почти черную воду, шуршала галькой. Солнце висело низко, большое и красное, как сплющенный плод, подкрашивало стылый ледяной воздух над землей, смешанный с песком снег.