Расплата - страница 26
Рогозинский слушал, смотрел на Ильича и жалел, что ему приходится остаться в Москве. Как бы он хотел поехать вместе с питерцами в Тамбов, ставший ему второй родиной! Но приказ партии – остаться в распоряжении ЦК.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Василий обошел всех вернувшихся с фронта односельчан. Вечерами они стали собираться на выгоне. Василий рассказал им, что Тимофей Гривцов участвовал в мятеже, вспомнил козловские события. А сам приглядывался к людям.
На третий день утром в дом Ревякиных пришел председатель Совета Потап Свирин. Худощавый, с длинным бородатым лицом, он походил на святошу-странника.
Семья сидела за столом, завтракала.
– Хлеб-соль вам, – сказал Потап, сняв старый замызганный картуз. – Не ко времю порог переступил, извиняйте.
– Садись с нами, – ответил Захар, угодливо подвинувшись на скамейке.
Василий отложил ложку, стал хмуро следить за незваным гостем.
– Что скажешь, дядя Потап? – спросил он нетерпеливо. – Ко мне али к бате?
– К тебе, Василий... Што в Совет-то не идешь? На тебя глядючи, и Андрей Филатов дома прячется. Могут разное подумать. Дезертиры, мол. Бумажка пришла в Совет. Чичкановым писана. Приди, посоветуемся. Там про тебя сказано.
Маша испуганно прижалась к Василию, заглянула ему в глаза.
– А что, в Совете посыльного нет? – вызывающе спросил Василий.
Потап помялся... Вкрадчиво сказал:
– Крестник ты мне... забыл, что ли? Вот и пришел полюбопытствовать. Какой он, мол, стал, крестник-то? Захар, вишь, помнит, а ты?.. Запамятовал?
– А я, дядя Потап, креста не признаю!
От неожиданности Потап испуганно качнулся, перекрестился.
У Терентьевны выпала из рук ложка.
– Што ты, што ты, Васятка, опомнись, окстись! Не гневи бога! – И бросила на него щепотью крест.
Захар чуть не поперхнулся. Сурово уставился на сына – дурит или вправду?
– Ну ладно, завтра приду... в ваш Совет! – жестко сказал Василий, взглядом выпроваживая Потапа.
– Зазря горячишься, Василий Захаров, – примирительно, но с явной угрозой сказал Потап, нахлобучивая картуз. И, уже обращаясь к Захару, добавил: – Зараза-то – она прилипчивая... Только и от заразы лекарствия всякие бывают. – Степенно поклонился и шагнул за порог.
– Да ты опомнись, опомнись, сынок, что говоришь-то, – просила Терентьевна.
Василий молча вышел во двор и принялся строгать новую оглоблю к телеге.
– Ты его сейчас не замай, мы с ним опосля потолкуем, – пообещал Захар. – А сейчас дело есть...
Он вышел из хаты и сел на приступку чинить хомут.
За воротами послышался веселый голос Юшки:
– Богохульники! Мать вашу бог любил! Ни праздников, ни родичей не признают! Кончай работу, всю не переделаешь!
– А ты как же думал: нынче – гуляшки, завтра – гуляшки... Так останешься и без рубашки! – сердито ответил Захар, постукивая кочедыком по кожаной обшивке хомута. – Тебе, купырю, чиню старый хомут. Васятка уговорил, я бы тебе не дал, горе-горюхино!
– Да ну? Неужто мне? Едрит твою налево и направо и чуть-чуть прямо... Спасибо, Вася, благодетель мой! Вы меня прямо обрядить всего взялись. Как бы мне от Сидора да к вам в батраки не попасть?
– Ну ты что ж, папаша?.. Вижу, за мной пришел? С дальнего фронта заходишь? – спросил Василий.
– Мать Авдотья не велела без тебя домой и глаз казать. Что ж, грит, такой высокоум стал наш Васятка, что и родней не нуждается? Отведи, грит, ему коня назад, коли нами брезгует... И опять же – вина церковного у отца Михаила на коленях клянчил. А для кого? Для тебя, мово благодетеля... Месяц караульщиком у отца Михаила был и весь труд за бутылку отдал, не пожалел!
– Пойдем, батя?
– Я оглоблю доделаю, – ответил Захар, – идите с Машей одни.
Маша вышла в новом платке, нарядная, счастливая. Изо всех окон пялили на них глаза кривушинцы. Василий чувствовал эти взгляды, молча кланялся встречным. Когда шли мимо дома Сидора Гривцова, Василий услышал шум на задворках.
Женский голос, надрываясь, орал, чтобы слышало все село: «Страхоидол проклятый! Чалдон захапущий! Ободрал все село. Люди головы клали, а ты баб по ометам шшупал! Чемерь тебя удави! А таперя своих гусей на моем огороде пасешь? Страхоидол! Видишь, защиты нет у бабы, так ты свое гнешь, окаянный!» Сидор что-то бурчал в ответ, видимо уговаривая не кричать, а баба еще пуще расходилась: «Нет, буду, буду орать! Пусть все знают, какой ты кровосос есть! Страхоидол ты, анчутка!»