Расплата - страница 21
— Марш в тот строй!
У Мисюры возрождается надежда на жизнь. А как же, немец действует с понятием, разбирается, ищет врагов. Еще подумал, что так и надо начальникам, не умеющим воевать. Он не виноват, что хозяин оказался непутевым. Значит, пришел настоящий хозяин, и ему, Мисюре, ни к чему старый. А этому? — взглянул на стоящего рядом хилого красноармейца Дриночкина. Весь путь около него протащился, сто раз помирал и не помер. И сейчас стоит ни жив ни мертв.
— Вдруг и нам скомандует, — в ужасе шепчет Дриночкин.
— Так ты же не командир и не комиссар, — успокаивает не столько Дриночкина, сколько себя.
— Ну и что, скомандует и слушать не станет.
— Видно же по одежде!
Молчит Дриночкин: выходят из строя и в красноармейской одежде. Может, переодетые, может, ошибочно вызванные.
— Господи! — хрипит Дриночкин. — День и ночь буду работать, делать что скажут, только бы жить. Не желаю гибнуть за командиров и комиссаров, так и скажу.
Подошел обер-лейтенант, постоял, поглядел и двинулся дальше. Обошел все ряды, стал перед строем, приветливо ухмыляется:
— Это же очень просто. Солдат стригут машинкой, командиров и комиссаров — ножницами. А вы хотели обмануть германскую армию, это некрасиво!
Увели командиров и политработников, обер-лейтенант передохнул, выкурил сигарету, выкрикивает очередную команду:
— Евреи, пять шагов вперед!
Бредут евреи: от остальных пленных отделила роковая черта — национальность.
Шагает обер-лейтенант вдоль шеренг, присматривается, тычет пальцем. Одни молча выходят, другие просят, что-то доказывают.
С интересом наблюдает Мисюра за этим отбором: евреев не жалко. Не пашут, не жнут, а наживаются на христианах. Не поймет, почему Дриночкин снова трясется. Не еврей же. Спросил:
— Ты чего?
— Назовут евреем — и все, — дрожит Дриночкин. — Их власть, что хотят, то и делают.
Закончен отбор. Евреев увели. Стоит обер-лейтенант перед строем, самодовольно ораторствует:
— Это же очень просто! У евреев вот такой нос, — рука делает дугу от переносицы до подбородка, — вот такие глаза, — полукругом растопырены пальцы. — Никакие хитрости не могут обмануть армию великого фюрера. А теперь все коммунисты, пять шагов вперед!
Выходят солдаты, сержанты. Обер-лейтенант не смог бы их отобрать, видно, сами не могут иначе, не позволяет гордость.
Глядя, как обер-лейтенант выстригает врагов, удовлетворенно подумал: «Очистят от них лагерь, тогда нам дадут льготу».
На следующий день перевели в общий лагерь. Не было льгот, началась обычная для лагеря жизнь. Дохли с голоду, томились от жажды, ночами дрожали от промозглой сырости.
С горечью размышлял о том, что никому он не нужен. Успокаивал себя: немцам теперь не до них, война в разгаре, возьмут Москву — все будет иначе. Чтобы дождаться этого времени, по-волчьи дрался за жизнь. Помогала отцовская выучка. Выкопал логово поудобней, натаскал тряпья, содрал з какого-то умирающего еще одну шинель: все равно утащили б другие. При кормежке слабых отталкивал, плевал на упреки и ругань. Проявил бы слабинку — сдох бы. А вы, гражданин следователь, интересуетесь, как было «на самом деле»!
— Так почему вы стали лагерным полицейским? — повторяет свой вопрос Харитоненко.
— Уже объяснил. Вынужден был так поступить, чтобы не сдохнуть. Ничего другого сказать не могу.
— При каких обстоятельствах поступили в лагерную полицию?
— Вызвал обер-лейтенант Мусфельд, объявил: «Будешь служить в полиции!» — вот и все обстоятельства.
— В лагере находились многие тысячи военнопленных, а обер-лейтенант подошел именно к вам.
— Смеетесь надо мной, гражданин следователь.
— Не смеюсь, хоть рассказываете вы смешную историю. Мусфельд не мог вызвать ни с того ни с сего. Как же было в действительности?
Как было в действительности?.. Тянутся беспросветные дни, поступают новые пленные, вконец истощенные гибнут, как мухи. Вспоминается пленным довоенная жизнь, проклинают фашистов на чем свет. Появились и шавки: ругают Советы, хвалят Гитлера и «новый порядок». Кто-то не выдержит, помянет соленым словом суку, вскормившую выродка, — и опять тишина, злая, сотканная из ненависти и голода.