Рассказ о непокое - страница 5
Эллан был уже для него всего лишь — "Василь".
И мы пошли.
У меня в голове нанизывались строчки из Эллана:
Сколько раз это стихотворение Эллана — "Восстание" я читал перед красноармейцами с платформы фронтового агитпоезда:
Стихотворение Эллана "Восстание" я всегда читал "на бис" — после "Псалма железу" Тычины.
Василь Эллан! Неужто и в самом деле возможно, что я сейчас увижу его и буду с ним разговаривать? Ведь это же впервые в жизни я увижу поэта, писателя, и этот первый — будет не кто иной, как Василь Эллан…
Василь Эллан — с которым столько связано, стихи которого так много значат для меня… Как — призыв. Как — утверждение. Как — первая победа…
…А надвечір все украв туман.
Сніг лягав (так м’яко-м’яко танув…)
На заціплений в руках наган,
На червоно-чорну рану.
А вдруг он не захочет с нами говорить? Не примет нас. Некогда ему будет. И — что им нужно? Пускай идут себе откуда пришли. Тоже мне — шатаются тут всякие…
Нет, нет! Не может этого быть!
И вот мы вдвоем с Журбой в редакции газеты "Вісті". Кошевский вынужден был оставить нас: спешил на репетицию.
В первой комнате, куда вход был прямо из коридорчика-прихожей, стоял один стол и сидел один человек. Стол был завален бумагами, человек погрузился в них буквально "с головой".
— Можно видеть товарища Блакитного? — звонко, в полный голос спросил Журба. Я завидовал Журбе: он никогда не смущался и не терял присутствия духа. Мне же в эту минуту больше всего хотелось потихоньку выскользнуть за дверь.
Человек у стола не поднял головы, не взглянул на нас — бумаги совершенно поглотили его, — только махнул рукой направо. Там, справа от него, слева от нас, была дверь. Но дверь эта была плотно прикрыта.
Журба прокашлялся и спросил еще громче:
— Можем мы увидеть товарища Блакитного-Эллана?
Человек в бумагах бросил на нас мгновенный яростный взгляд.
— Я же вам сказал, что Блакитный там!
И снова погрузился в бумаги.
Это были его первые слова — раньше он ничего не сказал, только махнул рукой на дверь, но он, должно быть, был так занят, что ему показалось, будто произнес вслух то, это только подумал. Впрочем, мы потом выяснили, что у товарища Тарана вообще такая манера разговаривать, — это был Таран, он тогда еще работал секретарем в газете "Вісті".
Мы сделали несколько шагов к двери. Сердце у меня колотилось. Я чувствовал себя как перед дверью в кабинет дантиста, который должен вырвать мне зуб. Журба постучал.
За дверью было тихо. Журба подождал и постучал вторично.
Человек в бумагах — товарищ Таран — опять сердито крикнул:
— Да что вы грохот подняли? Только мешаете работать! Сказано: заходите! Сколько раз повторять?
Сказано ничего не было, но Таран всегда считал, что его мысли звучат вслух.
Журба толкнул дверь, и мы — Журба первый, я второй — перешагнули порог.
Мы оказались в узкой, длинной, похожей на коридорчик комнатке в одно окно. Оконце было небольшое и низкое — чуть не от самого пола. На широком подоконнике горой навалены газеты и бумаги. У самого окна торцом к свету стоял большой письменный стол — тоже сплошь заваленный газетами, рукописями, книгами, длинными полосами типографских гранок. Слева от двери стоял большой, продавленный посередине диван, обитый дерматином. Напротив него, у стены, — широкая этажерка, тоже заваленная подшивками газет. Между диваном и этажеркой была еще одна дверь, во внутренние помещения. В углу — там, где обычно ставят вешалку для шляп и пальто, — на высокой подставке для цветов стоял большой, в натуральную величину бронзовый бюст Аполлона Бельведерского. На голову ему небрежно брошена потрепанная, со сломанным козырьком суконная фуражка-керенка цвета солдатской гимнастерки — хаки.
Это не мог быть кабинет редактора центрального республиканского органа печати. Эта была каморка, что-то вроде мансарды вечного студента, переписчика театральных ролей и нот для церковных хоров: существовала такая профессия, когда еще не было пишущих машинок.