Рассказанное в пустыне - страница 2

Последующие часы я плохо помню. Ослеплённый болью и слабостью, я не следил за путём, которым шёл верблюд, был ли он караванным следом или заканчивающейся в пустыне тропой бедуинов или шакалов. Но я смутно вспомнил, как торговцы сказали мне утром, что, прежде, чем мы доберёмся до следующего оазиса, предстоит два дня странствий по пустыне, где путь отмечен скрещёнными костями. И я не знал, как мне пережить настолько тяжёлое путешествие, раненому и без воды; но я упорно цеплялся за верблюда.

Красные демоны жажды атаковали меня; и началась лихорадка и бред, полный пустыни с фантасмагорическими тенями. Эоны я убегал от ужасных древних Тварей, властвующих над пустыней и протягивающих мне зелёные, соблазнительные чаши с кошмарным безумием, Своими белыми как кость руками. И, хотя я убегал, Они всегда преследовали меня; и я слышал Их невнятный говор вокруг себя в воздухе, оборачивающимся кроваво-красным пламенем.

В пустыне встречались миражи; там были прозрачные озёра и подёрнутые рябью берилловые пальмы, всегда парившие на недосягаемом расстоянии. Я видел это в перерывах моего бреда; и каждый раз они были видны в подробностях, показываясь всё зеленее и отчётливее; но я считал это иллюзией. Однако, оно не исчезло, не отступило, как прочие; и в каждом перерыве моей омрачённой видениями лихорадки оно приближалось всё больше. И, полагая это всего лишь миражом, я приблизился к пальмам и воде; и великая темнота пала на меня, словно паутина забвения из рук последнего Ткача; и я лишился зрения и сознания.

Проснувшись, я волей-неволей подумал, что умер и нахожусь в уединённом укромном уголке Рая. Несомненно, трава, на котором я лежал, и качающаяся зелень вокруг меня, были прекраснее земных; и лицо, которое склонилось надо мной, принадлежало самой молодой и самой милосердной гурии. Но когда я увидел, что мой раненый верблюд пасётся невдалеке и ощутил пробуждающуюся боль своей собственной раны, я понял, что всё ещё жив; и что этот воображаемый мираж был настоящим оазисом.

Ах! чистой и нежной, как настоящая гурия была та, которая нашла меня лежащим на границе пустыни, когда верблюд без всадника пришёл к её хижине среди пальм. Увидев, что я очнулся от обморока, она принесла мне воды и свежих фиников, и улыбалась, словно мать, когда я ел и пил. И, лишь тихо вскрикнув от ужаса и жалости, она умастила мою рану унимающими боль целебными бальзамами.

Её голос был так же нежен, как её глаза; а её глаза были как у голубей, обитающих неподалёку, в долине мирры и кассии. Когда я немного ожил, она поведала мне своё имя – Нерия; и я счёл его более прекрасным и мелодичным, чем имена наложниц султана, прославленные в песнях и легендах о давних временах. Она рассказала, что с младенчества жила со своими родителями среди пальм; а теперь её родители умерли, и для неё не было ни одного собеседника, кроме птиц, которые гнездились и пели в зелёных кронах.

Как мне рассказать о жизни, которая теперь началась для меня, пока заживала рана от копья? Как мне поведать о невинном изяществе, детской красоте, материнской нежности Нерии? Это была жизнь, далёкая от всех лихорадок мира и свободная от любой грязи; она была бесконечно сладкой и безопасной, словно во всём времени и пространстве не было никого, кроме нас и ничего, что могло бы потревожить наше счастье. Моя любовь к ней и её ко мне, были неизменны, как цветы и плоды пальм. Наши сердца были обнажены друг перед другом, без тени сомнения или нерасположения; и наши рты соединялись так же просто, как розы, соединённые вместе летним ветром.

Мы не чувствовали ни голода, ни потребностей, кроме тех, которые вполне удовлетворялись хрустальной колодезной водой, пурпурными фруктами с деревьев и друг другом. Нам принадлежали рассветы, изливавшиеся через просвечивающий изумруд ветвей; и закаты, янтарь которых падал на чистые цвета газона, более изящного, чем бухарские ковры. Нам принадлежала божественная однообразность удовлетворения, нам принадлежали поцелуи и нежность, всегда одинаково сладостная, но безгранично разнообразная. Нам принадлежала дремота, навеянная ясными звёздами и ласки без отвержения или сожаления. Мы не говорили ни о чём, кроме нашей любви и пустяках, наполнявших наши дни; и всё же, слова, которые мы произносили, были глубже, чем важные рассуждения учёных и мудрецов. Я больше не пел, я позабыл свои оды и газели