Рассказы - страница 25
— Горько! Горько!
Его крик подхватывают гости из-за других столов:
— Горько!
Молодые послушно встают и чинно-благородно целуются.
— Ну как теперь? — спрашивает Петр Петрович.
— Горько, — не уступает Ленька.
Молодые целуются снова и уже не садятся:
— Теперь сладко? — спрашивает жених.
— Теперь ничего, жить можно!
Все пьют. Петр Петрович тоже поднимает стакан, но бдительная сваха останавливает его, и жених в который уже раз шутит:
— Даже выпить не дают как следует. Если б знал, не женился бы.
Гости с готовностью смеются. Смеется и счастливая невеста. Но разошедшийся Василий Прокопьевич все еще не смеется. Он услышал вдруг сладкоголосую Наталью Семеновну и обрушил на нее остатки своего гражданско го гнева:
— Бояры-бояры, а сама тянет из колхоза все, что пло хо лежит — то лен, то сено охапками, то ржаные снопы. Прижмут ее — она в слезы: плакальщица ведь, артистка! А когда муж стоял в председателях, от нее никому житья не было. Однажды Ванька Вихтерков подкараулил ее в поле Да забрался под суслон, будто от дождя, ждет, что будет. Причитальница добралась и до этого суслона, снимает хлобук, а он ей: «Хлобук-то оставь, Натаха, а то меня дождь смочит!»
— Брось обижать старуху! — вступился за Ната лью Семеновну Ленька. Наговоры одни, да еще заглазно.
— Я и при ней скажу.
— Чего скажешь, коли сам не видел.
— Я не видел, другие видели.
— Никто ничего не видал.
— Конечно, одни наговоры, — поддержали Леньку сидевшие рядом женщины. Худославие одно. Ее, На талью, тоже понять надо.
— Ладно! — начал сдаваться Василий Прокопьевич. — Только ведь сожгла же она недавню соседский стожок на лесной дербе. Все об этом знают…
— Опять все!
— А вы дайте ему договорить! — вмещался в спор Михаил Кузьмич.
И Василий Прокопьевич договорил:
— Деребку эту она скашивала сама не по один год, а тут приходит — сено сметано. Подумала, что это кол хоз выкосил и сгреб, ну и подожгла. Срамили ее!.. Вот тебе и бояры и монастыри с монашками!
Молчун Николай Иванович, главный подающий, слушал, слушал эти слишком серьезные для него разговоры да как грохнет пустым стаканом об пол. Гости от неожиданности вздрогнули: что это с ним, с тихоней? А с ним ничего! Он просто хочет, чтобы молодые жили счастливо. Добиться же этого нетрудно, надо бить стеклянную по суду.
И еще: Николаю Ивановичу тоже поговорить захотелось.
— Вон какую свадьбу отгрохали! — хвастливо показывает он на столы.
А на столах полно сладких пирогов, которых никто не решается трогать, они лежат для украшения. Едят мясо, жареную треску, яичницу на широких сковородках, называемую селянкой, рассыпчатую кашу из овсяной крупы заспы, все соленое-пересоленое.
— Пей горько да ешь солоно — никогда не закиснешь! — сказал дружка Григорий Кириллович.
— Горько!
— Сколько у вас присчиталось в этом году? — спрашивают Николая Ивановича. Вероятно, кто-то почувствовал его неутоленное желание вступить в общий разговор.
— На трудодень-то?
— Да.
— А ничего не присчиталось. Только добавочные платим.
— Совсем на трудодни не выдавали?
— Нет, выдавали, как же.
— Сколько выдали?
— Да ничего не выдали.
— И ты ничего не получил?
— Получил, как же. Не я один.
— Сколько же ты получил?
— Один раз пять рублей под расписку, а другой раз — так.
— Атак — это сколько?
— Да рублей двадцать, не больше.
Все идет «как следно быть, все по-хорошему», как и хотелось Марии Герасимовне. Ей самой ни поесть, ни выпить некогда.
Женщины усадили гармониста на высокую лежанку и плясали до упаду, то и дело обтирая потные лица платками и фартуками. Гармонисту обтирать свое лицо было некогда, и за него это делала какая-то услужливая молодая девушка — дроля, наверно.
Дробили с припевками, с выкриками. Особенно отличался кокетливый, не по-деревенски смазливый паренек — почтальон из сельсовета, до того смазливый, что казался подкрашенным, напомаженным. Он знал много современных частушек, которые называл частухами:
Наверно, он сам сочиняет эти частухи. Плясали, пока у гармониста не вывалилась гармонь из рук.
Седой бородатый мужик продолжал хвастать своей пластмассовой челюстью, вынимал ее, нечистую, розова тую, с белым рядом зубов, протягивал через стол, но чужую челюсть никто в руки брать не хотел, и он, широко раскрыв рот, водворял ее на место.