Рассказы - страница 2

Приходит утро, и наступает великий час. Профессор в белом халате исследует… Сейчас, сейчас что-то грянет…

— Ничего нет! — приговаривает к жизни драгоценный профессор.

Теперь — цедить бытие, медленно-медленно, по капле. Щадить каждое мгновение. Потому что это «ничего» только пока, временно. Пока что «ничего», но через год-два, когда снова придешь к знаменитому профессору, он, если за это время сам не умрет, наверняка заговорит по-другому.

Об этом неизбежном конце теперь постоянно напоминают многочисленные знаки траура на улице. Сверкают в лучах апрельского солнца черные ленты на рукавах. Точно так же, как и траурные шарфики на изнеженных бледных дамах.

Среди этих последних — моя красавица соседка, с которой у нас общий двор, Стеффи Ринтлен. Главная ее красота — в ясных глазах, странно светлых, почти белесых… Еще осенью дифтерит унес ее маленькую Марианну — прелестную девочку, сияние и радость, воплощение самой жизни. Всю долгую зиму глубокий траур и безутешное горе угнетали молодую мать, и только теперь, с весной, снова расцвела, очищенная страданиями ее вечная улыбка.

Марианны нет, но есть у нее еще мальчик Карел. И теперь она ходит к зданию гимназии к моменту появления учеников, встречать сына. До конца занятий минут пятнадцать, и Карел пока что сидит в своем классе, слушает поучительные наставления учителя гимнастики: как защищаться от газовой атаки, если небеса преподнесут школе этот сюрприз в часы занятий. Поспешите спастись в закрытом, герметически запечатанном подвале, и там прежде всего следует поберечь драгоценный воздух. С этой целью надо растянуться на полу и лежать без звука, без малейшего движения — только в таком положении потребуется минимум воздуха. Лежать, молчать и не двигаться. Если вследствие нервного потрясения один из учеников начнет кричать, плакать и беспорядочно махать руками и ногами, другие должны схватить и утихомирить его; а если это невозможно — стрелять, стрелять!

— Пусть лучше умрет один, — говорит молодой учитель с фехтовальным шрамом на щеке, — чем погибнет весь класс!..

Со вздохом облегчения вырвались мальчики на воздух — свежий, ароматный, росистый. Вместе с ними вторгаются на улицу смех, шум, громкие голоса. Какое легкое, чистое дыхание! Ведь пока что воздух предельно чист, и нет еще в весеннем небе вражеских самолетов.

Пока еще нет!

Я вижу их, посещающих мою могилу; я вижу, как они молча приближаются и укладывают цветы. Неправда, будто живые равнодушны к мертвым. Есть на свете верность, есть. Вот я вижу даже скатившуюся слезу.

И если посетители проявляют сдержанность и нетерпеливость — что тут плохого? Что можно требовать от сына человеческого? Действительно, они уже хотят уходить. Здешняя атмосфера давит на них. Я их понимаю и прощаю, прощаю. Разве я — будучи живым, — посещал когда могилы друзей, разве я был лучше?

Но вот пришли ко мне на склоне дня двое. Он и она, мои друзья — два существа, которые в свое время занимали в моем внутреннем мире весьма важное место. Долго сидели они подле меня. Пока не стемнело. Они решили уходить, но обнаружили, что ворота… заперты. Кладбищенский сторож, по-видимому, не заметил, как пришли посетители, вовсе не знал, что они здесь, и, уходя домой, как обычно по вечерам, запер ворота — и оставил моих друзей под замком!

В первый момент они несколько смутились и пали духом, хотя и пытались слабо шутить. Однако вскоре целиком поддались страху. Они стучали, взбирались на каменную ограду, звали. Они кричали. Растерянные, в ужасе, носились они между безмолвными надгробными памятниками, протискивались в узкие щели, пробирались через тесные проходы, царапались о жала кустарника и колючек, обследовали, ощупывали — в поисках выхода. Выйти, выйти, выйти!..

Отчего ж вы в таком ужасе, дорогие? Я здесь, с вами — а вы ведь так любили меня, так любили!

Все, или почти все — как мужчины, так и женщины, — оседлали велосипеды. Простые и с моторами. Ногой не ступят на тропинку, на тротуар. Металлический транспорт умножает силу молодости; железо к железу. Даже пожилые родители под влиянием сынов и дочерей начали упражняться в этом искусстве. Вот пятидесятилетняя вдова Гровер несется по улице на своем велосипеде, одергивая подол платья, которое задирается ветром, — совсем как молодая девица. Она тоже озабочена…