Рассказы и эссе - страница 12

— Чай стоит рубль, но ладно… — сказал чайханщик.

Дяде Феохарису ничего не оставалось делать, как обратиться ко мне. Если бы он сделал это изначально, то не пришлось бы ему столько раз переносить топор и искать в карманах. Но дядя не боится трудностей, и ему чуждо иждивенчество. Я едва успел принять равнодушную позу, как быстро, хоть неохотно и вынужденно, он повернулся ко мне со словами:

— Дай, слушай, рубль, чего сидишь!

— Потом заплачу, — сказал я, не поднимая головы от газеты, в которую успел уткнуться.

Он прошел мимо с чаем, бурча и шаркая ногами, и очень скоро его взгляд надавил мне на темя. Я долго терпел, но в конце концов поднял голову. Он уселся как раз напротив, глядя на меня в упор. Я заерзал, но, понурив голову, делал вид, что не замечаю его. Но он знал, что я знаю, что он наблюдает за мной. Переносица моя, отягощенная его взглядом, тикала! Дядя Феохарис неторопливо пил свой чай, а тот, кто в нем, жонглировал взглядом. Время остановилось, несмотря на ритмичное тиканье у переносицы.

Наконец они ушли. Я понял, что они удалились, потому что уже не горели щеки и не тикало у переносицы. Я отдышался и медленно поднял голову. Под сосновыми пальмами, в сопровождении переводчицы и свиты наиболее воздержанных на язык абхазских писателей, шел угловатый и длинный Грэм Грин.

— Привет, ребята! Я хочу познакомиться с классиком! — крикнул я с балкона.

Грэм Грин сразу обернулся. Я встал и подчеркнуто вежливо отвесил ему поклон. Между тем один из писателей, с которым я был «одного поколения», отвел руку за спину и оттуда показывал знаками, чтобы я не подходил.

— Я ничего лишнего не скажу! Я просто хочу с ним сфоткаться! — настаивал я.

Писатель-сверстник сделал движение, словно смахивая пыль с плеча. В отличие от Гвидо Джотовича, у которого этот же жест есть проявление нервного тика, коллега предупреждал меня, что «красноперые» следят.

— Дайте мне с ним сфотографироваться! Он же больше не приедет в Абхазию!

— Он только сфоткается! Он лишнего не скажет! — стала болеть за меня чайхана.

Красноперые, услыхав шум, стали появляться из-за газет. Они таились только для виду: кто в Сухуме может от кого спрятаться! Они хмуро глядели на меня, но народ принял мою сторону.

Грэм Грин, сумевший разгадать все диктатуры третьего мира сквозь парады потемкинских деревень, что-то почувствовал. Он наклонился к переводчице и спросил, чего мне надо. Она ответила. Проницательные глаза из-под мохнатых седых бровей взглянули на меня. Он что-то сказал переводчице, и они направились к балкону-чайхане.

— Давай, Кукури! — крикнула наша публика чайханщику. — Такого клиента у тебя еще не было!

— Предложи расписаться на стене! — поручил мне чайханщик.

— Скорей за Фото-Каро! Пусть мчится сюда! — распорядился я.

Затем встал, подошел ко входу и уже там приветствовал английского коллегу, словно я был владелец чайной. Он поднялся на балкон в сопровождении обреченных писателей, взглядами говоривших мне, что они только лишь не желали мне неприятностей. Но разве не в тех же советских учебных заведениях меня учили! Разве не знаю я, как надо держать себя в присутствии представителя капиталистического мира! Не боись, ребята, все будет в норме! Вот вы посмотрите! Сели за стол. Кукури принес чаю на всех.

— Товарищ Грэм Грин! — произнес я и сделал паузу, давая возможность перевести.

Обращение понравилось Грэму Грину. Он взглянул на меня из-под бровей и похлопал по плечу.

— Я большой поклонник вашей политической борьбы, а также ваших романов, — сказал я.

Грэм Грин рассмеялся, что-то сказал, а переводчица уныло перевела:

— Здесь все только и говорят о моей политической деятельности, а вы сказали еще и о романах. Вы что-то читали?

— «Комедианты»! «Тихий американец»! «Наш человек в Гаване»! «Суть дела»! — ответил я без запинки.

— Вы читали достаточно много! Больше, чем кто-либо из моих сыновей.

Я от Минаша знал, что Грэм Грин нажил большое количество сыновей и, чтобы прокормить их всех, вынужден был писать один серьезный роман и потом два для публикации в СССР.

— Советский Союз — наиболее читающая держава! — ответил ему человек, которого только что опасались свести с прогрессивным писателем. В моих выверенных ответах старик чувствовал скрытую подколку властям. Он уже понимал, что я не подставное лицо. Он лукаво спросил: