Рассказы из далекого прошлого - страница 22
Обращаясь къ охотникамъ, Охлопьевъ крикнулъ:
— Шельмы, стелите коверъ на лугу! Вино давайте и закуски! Шведъ! будемъ еще веселиться!
Намъ подали по стакану венгерскаго вина. Красный, какъ ракъ, съ вытаращенными глазами, верхомъ на лошади, озаренный пламенемъ горѣвшаго костра, владѣтель Яблоннаго высоко поднялъ свой стаканъ надъ головою и, отчеканивая каждое слово, громко произнесъ:
— На рубежѣ двухъ эпохъ: крѣпостнической и свободной, я, послѣдній изъ могиканъ, пью за Россію прошлую, за Россію настоящую и за Россію будущую! Всѣ три Россіи неразрывно связаны таинственными судьбами между собою. Я презираю безпочвеннаго западника Герцена; я не становлюсь на сторону славянофиловъ, отрицающихъ дворянство, а люблю русскій народъ, въ религію котораго плохо вѣровалъ. Но православіе — основа могущества Россійскаго царства, и съ нимъ Русь будетъ всегда сплоченной, непобѣдимой. Напрасно западники подкапываются у насъ подъ православіе и самодержавіе. Безъ нихъ отечество наше умретъ. Это говорю я, послѣдній могиканъ, послѣдній дворянинъ въ родѣ, чувствующій, что онъ не пригоденъ для своей родины! Но не все же во мнѣ дурное. Я много дурилъ, но никого не сдѣлалъ несчастнымъ изъ крѣпостныхъ. Скорѣе себя обижалъ, нежели ихъ. Нынѣ дарю имъ надѣльную землю — двѣ тысячи десятинъ, и выстраиваю въ селѣ школу. Пусть яркій свѣтъ просвѣщенія прольется въ ту среду, которая цѣлые вѣка была скована цѣпями рабства. Пей, шведъ! Пей, юный офицеръ! И не поминайте лихомъ старика Охлопьева. Ура! Старая и новая — освобожденная Россія!!!
Спящая Дуброва огласилась неистовыми криками кутящаго люда. Собаки громко выли и лаяли. И этотъ концертъ, единственный въ мірѣ, разносился эхомъ по окрестности версты на двѣ. Наши сердца трепетали, а мысли пьянѣли и путались…
Бѣлая заря посеребрила верхушки дубовъ и прокралась на зеленую поляну, представлявшую странное зрѣлище. Подъ деревьями валялись вразсыпную собаки и дремали охотники съ бичами въ рукахъ. Верховыя лошади, спутавшись вмѣстѣ и, положивъ морды на спину другъ другу, забылись также въ сладкомъ снѣ. Профессоръ лежалъ на коврѣ врастяжку, а его голову обнималъ одной рукой Охлопьевъ, а другою сжималъ опороженный стаканъ. Выглянуло уже и солнце изъ-за лѣсной чащи, зазвенѣли между вѣтвями птичьи голоса, въ воздухѣ стало тепло, а воинственный Охлопьевскій лагерь еще не пробуждался. Его спокойствіе нарушилъ верховой, посланный отцомъ изъ деревни, очевидно, безпокоившимся о моей судьбѣ съ Нордстремомъ. Всѣ очнулись разомъ.
Года два спустя послѣ описанныхъ событій, Охлопьевъ получилъ большой казенный пакетъ съ бумагами. Въ одной изъ нихъ сообщалось о смерти мужа Ираиды, Михайлы, а въ другой значилась его предсмертная исповѣдь. Въ ней Михайла признавался, что нажилъ честными трудами большой капиталъ, который онъ распредѣляетъ такъ: сумму, данную Охлопьевымъ, возвратить ему съ процентами, такъ какъ чужое добро онъ въ могилу уносить не желаетъ; остальной капиталъ вручить роднымъ племянникамъ, сыновьямъ его родного брата. Объ Ираидѣ Михайла упоминалъ, что въ деньгахъ она не нуждается, но что ей слѣдовало бы быть не за нимъ; что «пава во̀рону не подруга». При исповѣди оказалась приложенною собственноручная записка отца Антона Антоновича. Она относилась къ тому времени, когда Михайла избилъ свою жену, и не хотѣлъ въ томъ раскаяться, несмотря на угрозы барыни — быть высѣченнымъ. Старикъ писалъ:
«Смирись, Михайла. Просить прощенія у жены, оскорбленной тобою, есть дѣло доброе, угодное Богу. Вынужденъ сказать тебѣ, что Ираида не простая баба, а дочь моя, прижитая отъ покойной Кати. Ты долженъ былъ догадаться объ этомъ уже потому, что слишкомъ много получилъ за нею: и вольную, и капиталъ. Я и въ будущемъ не оставлю тебя и Ираиду. Смирись, Михайла, покайся, а безъ воли барыни и пропадешь, и погубишь жену».
Долго сидѣлъ въ раздумьи надъ письмомъ Охлопьевъ. Онъ былъ пораженъ открытіемъ, что Ираида его кровная сестра, и что онъ жилъ, какъ мужъ, съ родною сестрой. Хотя Антонъ Антоновичъ не былъ человѣкомъ религіознымъ, не боялся Божескаго наказанія, но тайный ужасъ охватывалъ невольнаго преступника при одной мысли о поруганіи природы. Въ Охлопьевѣ было оскорблено то нравственное, святое чувство, которое присуще человѣку, имѣющему живую душу, несмотря на то, вѣрующій онъ или нѣтъ. Но инстинкты животной жизни также сказывались въ Охлопьевѣ. Они-то и внушали ему гнусныя думы: скрыть роковое письмо отъ Ираиды и обвѣнчаться съ нею.