Рассказы - страница 7
Опять вошла Марта, Бенцион поднял голову и спросил:
— А вы читали, про что в этой книжке?
— Да на кой мне оно! — отмахнулась толстуха. — Давай-ка ты лучше поскорее отсюда, сейчас он вернется. Хочешь — завтра приходи, начитаешься вдоволь и напустишь мне здесь полную комнату дыма.
Бенцион поднялся и попросил несколько папиросок с собой.
— А еще другого чего не хочешь? — странно улыбаясь, спросила Марта, ушла в комнату ксендза и вернулась с двумя папиросками. Подавая их, погладила его по руке и сказала:
— Ты хоть и еврей, а мне понравился. Миленький ты. Ты приходи завтра, пораньше с утра, как сегодня пришел.
Утром, не дойдя еще до двора ксендза, Бенцион почуял запах съестного, идущий из дома, это Марта готовила там что-то вкусное. Он зашагал быстрее, а едва увидев ее в дверях и даже не поздоровавшись, со слезами в голосе попросил:
— Папироску…
Марта отвела его прямо на кухню, приказала сесть за стол и молча поставила перед ним полную тарелку горячих щей под клубящимся нежным парком.
— Ешь, — велела она и сунула ему в руку Ложку.
— Покурить бы… — он просительно на нее глянул снизу вверх.
— Ешь-ешь, — повторила она, — твой табак от тебя не уйдет.
Она смотрела на него заплывшими глазками, ей нравилось, с какой жадностью он ест то, что она сварила.
— А ты, может, уже и женатый? — вдруг спросила она.
Бенцион поднял глаза и покачал головой: нет.
Марта улыбалась теперь непонятной улыбкой, и глаза у нее на лице совсем утонули, пропали. Потом она пошла принесла папироску и положила ему на стол.
— Вот тебе вместо сладкого, — как-то нежно сказала она, стоя у него за спиной, за спинкою стула. И вдруг перегнулась и смачно поцеловала его в щеку.
— Ты мне нравишься, миленький мой.
Бенцион ощутил у себя на лице ее теплые руки, ее дыхание, и все это вместе: капустные щи, папироса с белой дорогой гильзой, женская нежность толстухи — подожгло ему кровь. Вдруг захотелось петь. Он опустил ложку в щи, но, подумав, вынул обратно. Обстановка показалась неподходящей: как-то вроде не подобает здесь петь еврейские песни. Он усмехнулся, поднял взгляд к этой толстой женщине, которая стояла, гладила его по щекам и перебирала его с шелковым отблеском волосы. Желание петь распирало его, и, скоренько опустошив тарелку, он вскочил на ноги, закурил ожидавшую его на столе папиросу и с радостью в голосе весело заорал:
Марта обняла его и своим ртом залепила рот ему, коротко шепнув:
— Люди услышат…
И еще крепче прижалась губами к его неотертым от щей и хлебных крошек губам. Не глядя, поискав рукой, вынула у него дымящую папироску из пальцев и бросила себе под ноги. Вся как в огне, с распаленным лицом и совсем исчезнувшими глазками, она почти силой отвела его в свою комнату, ловко, одним махом сбросила на пол гору подушек с кровати и всей тяжестью тучного тела навалилась на Бенциона. Он пыхтел, задыхался под этой разгоряченной тушей, но пламя охватило уже и его, и теперь он пытался обнять неохватное ее тело, а рука не дотягивалась до руки, и объятие не получалось. Марта завладела им, как жар, как лихорадка, как горячечный бред овладевает человеком, и он, весь пылающий и растерянный, давал ей делать с собой все, что той было угодно.
— Ты еврейчик укусненький, — шептала она ему в ухо, не выпуская его из объятий даже в минуты, когда он совсем угасал, хотя жарко все равно было так, что дыхание перехватывало.
В ту пору Бенцион редко когда заходил в мастерскую, и Файглу очень его не хватало, притом что ни ему самому, ни подмастерьям-помощникам этот чудной парень никогда и не подумал бы в чем помочь. Но зато с ним пелось повеселей, а с веселой песней настолько же веселей, насколько от грустной песни — грустней на душе. И руки тогда половчей свою делают справу, и шустрее снует, волоча свою нитку, игла. И случалось, спросит Файтла подсобник:
— А куда б это наш Бенцион запропастился?
На что у Файтла всегда готов был ответ:
— Да отправился, видно, папироску Бог весть где искать…
Но папиросок Бенцион не искал больше. Экономка ксендза поселила его в своей комнате среди гор подушек и пуховичков, заперла его там, не против, конечно, воли его, но так все обставив, что тому и самому-то из-под подушек себя выгребать не ахти как хотелось. Марта кормила его, одаривала ароматными папиросками, распаляла в нем страсть своим жарким телом, и опять доводила его до остуды, и опять разжигала в нем плотский огонь, так что совсем к себе приковала его, к своей пышной кровати. И похоже, при этом ничуть не боялась, что ксендз прознает, кого прячет она у себя под хозяйскою крышей — еврейчика, улепетнувшего со святейших колен!