Рассказы - страница 9

— А рожать мне нельзя, — вздохнула Марта, и слезы блеснули у нее на ресницах, — ксендз меня выгонит.

— Почему он должен тебя выгонять? Это же будет мой ребенок! — Он вдруг обнял руками ее руку так порывисто, нежно, словно рука Марты была уже ребеночком, которого он пытался защитить от опасности. — У меня будет свой ребенок… Свой будет ребенок…

Он повторял и повторял эти слова, и лицо у него светилось странной, рассеянной радостью.

— Ты что, помешался, ты что, ты, может, и впрямь сумасшедший, а? — вздрогнула Марта, не понимая, что с ним происходит.

— Я? Сумасшедший? И ты тоже так думаешь, ты тоже, Марта?

— Что — я тоже? — переспросила она и склонила голову ему на плечо.

— Ничего… А когда он у тебя родится, ребеночек мой? — спросил он, помолчав, шепотом.

— Да я ж говорю, нельзя мне… Какая же я разнесчастная, Господи… Придется бежать мне из города…

Он впервые видел ее плачущую.

— А мой ребеночек? — вдруг крикнул он так, точно ребенок лежит уже здесь, в этой комнате, а Марта собирается его унести, украсть, утащить.

Она глянула на него, убрала прядь волос у него со лба и сказала тихо, словно сообщая великую тайну.

— А мы убежим с тобой вместе и будем как муж и жена.

— А ребенок, ребеночек как?

Марта не отвечала. Она вынула у него из пальцев незажженную папиросу, вставила ему ее между губ и вздохнула: «О, Езус Мария!», потом, чиркнув спичкой, поднесла огонек. Бенцион затянулся клубом дыма, и на лице его появилась улыбка удовлетворения. «Бенцион Третий, — мечтательно шепнул он сам себе по-еврейски, — Бенцион дер дритер…»

— Что, любименький? — поинтересовалась Марта, — что ты сказал?

«Отец мой был Бенцион Первый, я — Бенцион Второй, а мой сын, значит, будет — Бенцион Третий», — продолжал он бормотать на идиш, ничего ей не объясняя, не отвечая ей. Он был уже в другом мире — далеко от ксендзова дома и от этого города.

Как пьяница с перепою не отдает себе отчета в том, что утратил ясность мыслей и верное ощущение времени и пространства, так Бенцион не осознавал, насколько он изменился с тех пор, как он начал читать книги, беря их из шкафа у ксендза. Поначалу, конечно, его в этот дом манила большая коробка с папиросами, которую он всегда мысленно видел перед собой, как заблудившемуся путнику мерещится в ночи огонек, жилье человека. Но понемногу жажда познания, в нем таившаяся, слилась с неизбывным табачным голодом, и все это вместе как цепями приковало его к маленькой комнатке Марты. То, что он спал с толстухой в любое время, когда она просила его о том, было для него своего рода платой за папиросы, вкусную еду и книги, которые она не мешала брать ему, любую, какую захочет! Выбирал он книгу случайно, то привлеченный золотым шрифтом на обложке, то тиснением на кожаном переплете. Но стоило ему начать читать, как он сразу же попадал в другой: мир, и со временем миры эти у него все перемешались, дядя Том оказывался в пространстве рядом с Франциском Ассизским, а потом оба они переходили в чудную вселенную Баруха Спинозы. Все эти миры, вначале чужие ему, заставляли потом волноваться, тревожиться за них, отдавать им мысли и душу. В тесной комнатке Марты над горою подушек Бенцион возносился до самого неба и выше небес, и его утешало и радовало, что и Франциск Ассизский был таким же бедным, почти что нищим, как сам он, Бенцион, а когда в этом хаосе прочитанного он вдруг узнал от Спинозы, что существует некий такой «универс», в неисчислимое множество раз огромней нашего мира, в котором живет и он, Бенцион, и Файтл-портной с подмастерьями, и весь штетл[7] с улицами, синагогами, базаром, костелом, — он представил себе, что там, в этом барух-спинозовском универсе, теперь обретаются Франциск Ассизский и дядюшка Том, и попали туда они, в бездонную высь, потому лишь, что были они бедняками и, ничего при себе не имея, могли налегке вознестись к самой обители Бога. Это позже уже он узнал от того же Спинозы, что Бог вовсе не на небе живет, а что весь универс — это и есть Бог. Читая Баруха, Бенцион верил каждому слову, которое понимал он или не понимал. Как же иначе, ведь это Барух сказал, чуть ли не дядя его родной, мамин брат!