Рассказы о пластунах - страница 13

стр.

Как-то вечером Косенко и Гунин зашли в землянку Фокина. Капитан сидел за дощатым столом и водил карандашом по карте. Курт лежал на топчане, застеленном солдатским одеялом, сосал сигарету и пускал дым к пузатой электролампочке. Пластуны давно стояли на одном месте, и в штабных землянках появилось электричество, на стенах завелись фанерные полочки, на которых примостились бритвенные приборы, какие-то стаканчики, пепельницы, стопки книг и даже фотографии в рамочках из ракушек. Удивительно домовитое существо человек, даже если он военный. Придет в пустую землянку, бросит на доски соломки, прикроет ее плащ-палаткой, подышит на стекло в крохотном оконце, и, смотришь, землянка приобрела жилой вид. Ну, а как поживут люди тут неделю-другую, обрастает жилье разными крупными и мелкими вещами. И откуда что берется: вроде и багажа ни у кого с собой не было, и жилья на десятки верст вокруг нет, а все равно разная утварь прибывает и прибывает. И когда наступает время уходить на новое место, приходится бросать кучу разных разностей.

Косенко оглядел стены землянки и оказал:

— Обрастаешь, Фокин, только еще ковриков на стенах не хватает.

— Ты, наверное, не видел, как обрастают. К нашему кадровику сходи, у того не землянка — комиссионный магазин. А вообще-то душа уюта просит, так вот хоть полочку по-домашнему повесишь, поглядишь на нее и вроде легче.

— Сам виноват, — усмехнулся Косенко, — плохо разлагаешь противника.

— Вообще это пустое дело — немцев агитировать, — вставил Гунин, — они только одну агитацию понимают, вот, — хлопнул ладонью по кобуре.

— Нет, нет, — горячо возразил Курт, — немецкий солдат делает перемены в своей голова. Пленный кричит: «Гитлер капут!».

— Пленные и раньше кричали: «Гитлер капут!», — заметил Гунин.

Курт энергично покрутил головой, так что распались на обе стороны его светлые волосы.

— Раньше кричал не имейт верил, — проговорил он, — сейчас верил. Большой масса народ имел сле-по-та, — Курт сказал последнее слово раздельно и ткнул указательными пальцами обеих рук себе в глаза. — Сейчас глаза открывайт.

— Чепуха, — рубанул Гунин ладонью воздух. — Мы перед войной читали — в Германии пролетариат организованный. А где он, тот пролетариат? Четвертый год война идет, а они Гитлеру служат. Говорили нам: культурная нация. А что они в России делали? Жгли, вешали, насиловали. Фокин их агитировать вздумал. Как же, сагитируешь их. Вот мы придем в ваш проклятый фатерлянд, раскидаем его к чертовой матери, ото будет агитация — наглядная…

— Нет, нет, нет, — Курт вскочил и даже ногой притопнул. — Гитлер — к чертовой матери, фатерлянд — нет, народ — нет, — глаза у него сверкали, он быстро посмотрел на Косенко, на Фокина, ударил себя в грудь кулаком и крикнул: — Нельзя фатерлянд к чертовой матери! Зачем я жить тогда!

Фокин подошел к нему и, положив руку на плечо, усадил на топчан.

— Ты его не слушай, — сказал Фокин, — у него у самого слепота куриная, понимаешь?

Гунин обиделся и ушел. Потом, когда вернулся от Фокина и майор Косенко, он опять затеял этот разговор.

— Не верю, — размахивал он руками. — Курту этому не верю, все они одним миром мазаны.

— Кто «они»? — спросил Косенко.

— Немцы. Нужда заставила того Курта — он к нам перебежал, случай подвернется — перебежит от нас. Не верю я…

— Заткнись, — строго сказал Косенко. — У тебя и в самом деле что-то вроде куриной слепоты. А я Курту верю, — и пристукнул кулаком по столу. Скуластое лицо его побледнело, на щеках стали заметны мелкие оспины: майор сердился. Гунин взглянул на него и молча полез на свой топчан.

Несколько дней спустя Фокин и Курт отправились на левый фланг соединения. Там линия траншей была сложная, и местами окопы сходились так близко, что по вечерам слышно было, как у немцев играли на губной гармошке. Фокин не стал даже подгонять туда машину с усилителем. Взяли простой рупор и отправились в окопы.

Вечер выдался тихий. Днем прошел маленький дождь, а как стало смеркаться, тучи поредели, расползлись. Небо, черное, беззвездное, словно приблизилось к земле. И точно прорезь, через которую можно заглянуть в иной, ослепительно яркий мир, висел над окопами чистый круторогий месяц.