Рассказы - страница 19

— Черт-те что… придется брать. Что просишь?

— Цена везде одинаковая, родимый: четыре. А в базар по пяти будем брать.

— Что ж это вы дороговизну-то какую развели? — сказал штукатур, поставив свой мешок и отсчитывая деньги.

— А что ж сделаешь-то…

Штукатур отдал деньги и взял ребенка на руки.

— Головку-то ему повыше держи.

И баба взяла запасного младенца с пола.

— Ай у тебя двойня? — спросила соседка.

— Нет, это невестки. Она захворала, так уж я беру. Две тысячи ей, две мне.

— Исполу работают… — сказал старичок, подмигнув.

— Почем ребята? — шепотом спрашивали в толпе.

— По четыре ходят.

— Обрадовались!.. Все соки готовы выжать, спекулянты проклятые. Ведь вчера только по три были.

— По три… а хлеб-то почем?..

— Прямо взбесились, приступу нет. Неделю назад мы со снохой ехали, за пару пять тысяч платили, а ведь это что ж, мои матушки…

— Да, ребята в цену вошли, — сказал старичок, покачав головой, — теперь ежели жена у кого хорошо работает, только греби деньгу.

— Страсть… в десять минут всех расхватали.

— Это еще день не базарный, народу едет меньше, а то беда.

— А вон какая-то кривая с трехгодовалым приперла. Куда ж такого лешего взять?

— Возьмешь, коли спешить нужно.

— Это хоть правда.

— Опять чертова гибель народу набралась, — говорил в недоумении милиционер, — вне очереди больше, чем в очереди. Куда опять кольцом-то закрутились. Черти безголовые! Раскручивай! Эй, ты, господин хороший, что не к своему месту суешься! — крикнул он на штукатура, — ступай взад, тут бабы стоят.

— Я с ребенком…

— А черт вас возьми… ну, стой тут.

— Что ж ты его вниз головой-то держишь, домовой! — закричала молодка, подбежав к штукатуру. — Вот ведь оглашенные, ровно никогда ребят в руках не держали.

— Что ж ему, деньги заплатил, он уж и думает…

Открылась касса. Народ плотной толпой, всколыхнувшись, подвинулся вперед. Пробежала какая-то торговка с жестянкой, посовалась у кассы и пошла искать конец очереди. К ней подбежала кривая баба с трехгодовалым ребенком. Торговка прикинула его на руках и отказалась было, но потом, махнув рукой, завернула мальчишку в шаль с головой и пошла наперед.

— Сбыла своего? — сочувственно спросила старушка в платке у кривой.

— Только и берут, когда ни у кого ребят не останется, — сказала с сердцем кривая баба. — В базарные дни еще ничего, а в будни не дай бог.

— Тяжел очень. С ним час простоишь, все руки отсохнут.

— Матушки, где же мои ребята?! — крикнула молодка, владелица двух младенцев.

— Теперь гляди в оба. Намедни так одну погладили.

— Вот он, я тут стою! — крикнул штукатур, приподнявшись на цыпочках из толпы.

— А другой там?

— Оба целы. Мы сами семейные.

— Старайся, старайся, бабы, — на Красную армию! — крикнул какой-то красноармеец, посмотрев на бесконечную очередь баб с младенцами.

— Да, бабы взялись за ум.

Штукатур, получив билет, пришел сдавать ребенка.

— А чтоб тебя черти взяли!.. Весь пиджак отделал.

— Оботрешься, не велика беда.

— Тут и большой-то, покуда дождется, того гляди… что ж с младенца спрашивать.

— Чей малый? — кричала какая-то женщина, тревожно бегая с ребенком на руках. — Провалилась, окаянная!

К кривой бабе подбежала торговка и, с сердцем сунув ей малого, сказала:

— Лешего какого взяла, не выдают с таким. Только очередь из-за тебя потеряла.

Старичок в валенках посмотрел на нее и сказал:

— Ты бы еще свекора на руки взяла да с ним пришла.

Исстари уж в народе было замечено, что при всякой большой перемене жизни старики один за другим начинают убираться на покой.

Старичок Тихон, несмотря на болезнь, ни разу среди дня не ложился и все ходил. Он только был какой-то странный, все осматривался вокруг себя, когда сидел в избе один на лавке, точно он попал в малознакомое место.

Когда его хотели свезти в больницу, он сначала посмотрел на свою старуху Аксинью, как бы плохо понимая, потом вдруг понял и молча показал рукой на лавку — под святые.

Старушка Аксинья заплакала, хотела его обнять, но сползла и села на пол около его ног, уткнувшись ему в колени.

Большая белая рука Тихона лежала у нее на плече, а сам он смотрел вдаль, как он всегда смотрел, и губы его что-то шептали. Можно было только разобрать, что он говорил: