Рассказы южного моря - страница 9

Утро застало Генри угрюмым и осунувшимся, с безумными от бессонницы глазами. Он приготовил себе в темноте завтрак и в девять часов, когда с рассветом разогнал стаю, принялся за работу, которую обдумал в течение долгих часов ночи. Срубив молодые деревья, он устроил платформу и прикрепил ее ремнями высоко к стволам елей. Употребив ремни от саней как подъемный канат, он с помощью собак втащил гроб на платформу.

– Они сожрали Билла и могут сожрать меня, но никогда не достанут тебя, молодой человек, – сказал он, обращаясь к мертвецу, погребенному высоко среди еловых крон.

После этого Генри пустился в путь, и собаки быстро потащили пустые сани, потому что тоже понимали, что спасутся они, только прибыв в форт Мак-Горри. Волки преследовали их теперь совершенно открыто; они бежали с невозмутимым видом рысью сзади и по обеим сторонам саней, с высунутыми красными языками, с резко выступающими при каждом движении ребрами. Они были настолько истощены, что кожа висела мешками, лишь мускулы проступали, как веревки. Генри удивлялся, что они до сих пор еще не попадали в изнеможении на снег.

Он теперь не осмелился идти до самой темноты. В полдень солнце не только окрасило горизонт, но даже выглянуло оттуда бледным золотым ободком. Генри принял это как добрый признак. Дни удлинялись. Возвращалось солнце. Но едва померк приветливый свет, он остановил собак. Оставалось еще несколько часов серого дневного света и мрачных сумерек для того, чтобы нарубить как можно больше сучьев.

Вместе с ночью к нему пришел ужас. Остервенелые от голода волки становились все смелее, к тому же на Генри сказывалась и предыдущая ночь без сна. Он дремал, присев у огня с одеялами на плечах, с топором между колен и с плотно жавшимися к нему собаками по бокам. Раз он проснулся и увидел футах в двенадцати перед собою огромного серого волка, одного из самых больших в стае. И, даже встретившись взглядом с Генри, зверь продолжал осторожно потягиваться, точно ленивая собака, зевая ему прямо в лицо и посматривая на него как на свою собственность, потому что человек был добычей, которую он непременно съест в недалеком будущем.

Такую уверенность выказывала и вся стая. Генри насчитал два десятка волков, жадно посматривавших на него или спокойно спавших в снегу. Они напоминали ему детей, собравшихся за накрытым столом и ожидавших позволения приступить к еде. И он был тем блюдом, которое они скоро съедят.

Ему хотелось знать, как и когда начнется обед.

Подбрасывая дрова в огонь, Генри открыл, что его тело очень дорого ему, а раньше он этого никогда не замечал. Он наблюдал за работой своих мускулов и очень заинтересовался искусным механизмом пальцев. При свете костра он сгибал их то медленно, то быстро, то по одному, то все вместе, то растопыривая, то сближая. Он изучал строение ногтей и царапал ими кончики пальцев то сильно, то слабо, определяя чувствительность нервов. Это восхищало его, и он внезапно преисполнился нежной любовью к этому прекрасному телу, которое работало так чудесно, так легко, так ловко. Он бросил боязливый взгляд на кольцо из волков, выжидательно расположившихся вокруг него, и вдруг его поразила мысль, что это прекрасное тело не что иное, как мясо, пища, добыча прожорливых зверей, которые разорвут и раздерут его своими клыками; такая же пища для них, какою для него часто были лоси и зайцы.

Он очнулся от дремоты, которая переходила в кошмар, и увидел перед собой рыжую волчицу. Она сидела на снегу, в каких-нибудь шести шагах, и нетерпеливо смотрела на него. Обе собаки скулили и рычали у его ног, но волчица не обращала на них никакого внимания. Она смотрела на человека, и некоторое время он тоже смотрел на нее.

В ней не было ничего свирепого. Скорее, в ее взгляде была страшная тоска, которая, он знал, говорила о таком же страшном голоде. Он был пища и возбуждал в ней лишь вкусовые ощущения. Ее пасть была раскрыта, оттуда текла слюна, и волчица облизывалась, предвкушая насыщение.

Безумный страх овладел Генри. Он быстро протянул руку за головней, чтобы бросить ее в зверя. Но прежде чем он успел схватить ее, волчица отпрыгнула в темноту, и он понял, что она когда-то привыкла к тому, что в нее бросали чем попало. Отпрыгнув, она огрызнулась и до корней оскалила белые клыки, а ее пристальный взгляд горел такой кровожадной злобой, что он содрогнулся. Держа головню, он невольно посмотрел на свою руку и заметил всю ловкость своих пальцев: их приспособляемость к неровной поверхности, их способность охватывать грубое дерево, чувствительность, с какою мизинец машинально отстранялся от горящего места; в то же время ему ясно представилось, как белые зубы волчицы раздробят и раздерут эти нежные пальцы. И никогда не любил он так свое тело, как теперь, когда увидел всю непрочность своего существования.