Растоптанные жизни - страница 8

Все расстрелы 1936–1937 годов происходили именно здесь, в этом подвале.

Со слов арестованной женщины-доктора, которая проработала двадцать лет в закрытой тюрьме и все эти расстрелы происходили на её глазах, я узнала, что приговорённого к смерти приводят в этот подвал, где присутствует доктор и прокурор.

Палач, который должен стрелять в несчастного, спрашивает, куда тот предпочитает получить пулю, в лоб или в затылок, и что осуждённый хочет сказать перед смертью.

На глазах этой женщины в течение двадцати лет были расстреляны тысячи людей, и она видела, как люди мгновенно сходили с ума, падали на колени, умоляли пощадить, вспоминали родных и близких, кто-то вдруг начинал петь или биться головой об стенку… одним словом, всех ужасов не перескажешь…

Человека застреливали, доктор констатировал смерть, прокурор подписывал приговор, приведённый в исполнение, затем нажималась кнопка, человек проваливался, и всё!..

«Когда-нибудь история разроет площадь имени Дзержинского, и люди увидят, что вся площадь стоит на трупах. История заплатит извергам за это», — сказала эта несчастная жертва эмгебистов, которая в течение двадцати лет не имела права отказаться от этой страшной работы потому, что носила партийный билет. А когда нервы её не выдержали и она решительно отказалась продолжать эту работу, её арестовали. «Я рада, что всё высказала им на прощание», — закончила она, вся дёргаясь, с бегающими глазами, перепутанная и жалкая.

Первые мои допросы начались со слов следователя: «Следствие располагает данными о вашей преступной связи с американцами. Вы обязаны признаться во всём, так как никакая ложь или хитрость вам не поможет».

Трудно представить себе, как я была возмущена, как я пыталась доказать, что таких данных у следствия не может быть, что это неправда, я требовала доказательств.

Но моя наивность выглядела смешно и жалко на фоне этого страшного террора, этой адской машины, которая беспрерывно крутилась, переламывая человеческие души, сознания, понятия.

Сначала я кричала, плакала, каждый допрос длился целую ночь, а днём спать не разрешали. Изнурённая, измученная, подавленная своей беспомощностью, я постепенно умолкла — научилась молчать, ушла в себя…

Безнадёжно и пусто было всё кругом, я поняла своё бессилие, я познала всю бессердечность, безжалостность, жестокость этих извергов в форме МГБ, и каждый мой допрос кончался уже тихими, беспомощными слезами…

Постепенно чувство отчаяния притупилось от бессонных ночей, от неслыханной наглости, от открытого цинизма, лжи и нахальства этих мерзких мучителей.

Однажды я сказала следователю: «Как вы можете быть таким жестоким? Ведь вы коммунист, а коммунистам — о которых вы же сами сочинили чудеса — якобы свойственна гуманность, законность!»

Он назвал меня политической проституткой и сказал: «Запомните, нет никаких законов, нет никаких моралей, есть МГБ и его воля!»

Я очень хорошо это запомнила, и в течение всей своей жизни в Советском Союзе мне пришлось не раз сталкиваться с подтверждением этих слов.

Правильно! Ни морали, ни законов, ни даже элементарной правды нет у этих людей — есть их злая воля! Сегодня они диктуют, они «на коне».

В конце концов — никаких доказательств моей преступной деятельности не нашли, но в те годы на Лубянку, во внутреннюю тюрьму МГБ, приводили не для того, чтобы выяснять невиновность, оттуда даже невиновные не выходили, и к концу девятого месяца, закончив моё следствие с формулировкой «преступления не совершила, но при данной ситуации могла бы…», меня осудили Особым совещанием на три года.

Особое совещание, во главе которого тогда стоял министр МГБ Абакумов, это так называемая «тройка», которая судила людей без фактов преступления, без свидетельских показаний и без присутствия самого подсудимого, то есть только по подозрению.

Через девять месяцев, открыв мою камеру, мне сказали: «Соберитесь с вещами».

Дрожащими руками я собрала то немногое, что было у меня, что приносила мне моя мама в течение девяти месяцев, и вышла из камеры, где оставила мои тихие слёзы, беспомощность и унижения.