Разбитые грёзы - страница 4
После венца они немедленно уехали за границу. Сначала он предполагал объехать с женою Италию, Швейцарию, показать ей красоту и величие природы, но затем, сев в вагон, он решил, что человеку нужнее всего комфорт, а для девочки, ничего не видавшей, поразительнее всего будет роскошь больших городов, и сам он в её глазах получить бо?льшее значение, когда она увидит каким почётом будет всюду окружён он, «богатый иностранец». И вот, посетив Вену, Париж, он приехал в Берлин, где ожидался в это время съезд «великих гостей», и в честь их устраивался целый ряд праздников и торжеств. К его досаде и разочарованию вся банальная роскошь отелей, толпа лакеев во фраках, похожих своим холодным важным видом на институтских учителей, вечная сутолока приезда, отъезда, табль-дот [3] с музыкой, цветами и бесцеремонными взглядами соседей, пугали её как маленькую улитку, заставляли уходить в свою раковину, откуда она выглядывала недоверчиво и хмуро в силу застенчивости. Между нею и мужем лежала целая пропасть непонимания. Он, вооружённый опытностью и воображаемым пониманием женщины, чувствовал оскорблённою свою гордость и притом в самых законных её требованиях; он хотел упиться красотою и молодостью жены, которая должна была, нарядная, весёлая, пикантная своей наивностью, всюду появляться под руку с ним, он ждал от неё поклонения, влюблённости, а между тем рядом с ним всюду появлялась девочка бледная, робкая, не умевшая ходить под руку, вспыхивавшая и потуплявшая глаза при всяком внезапном вопросе, неловкая в своих движениях, не пившая вина, не понимавшая вкуса ни в каких гастрономических вещах, комично боявшаяся незнакомых блюд, а главное всюду и всеми по её поведению принимаемая за его дочь, только что взятую из института. Добраться до её сердца, овладеть им, ободрить, надолго забыть свои права мужа и быть только другом, товарищем, перед которым раскрылся бы этот бутон и превратился в роскошный благоухающий цветок — этого он не умел, не мог, и, как грубый, нетерпеливый человек, готов был насильно раскрыть лепестки и сделать из бутона хоть подобие распустившегося цветка. Ведь не по принуждению же она шла за него? Нет, не по принуждению, она согласилась потому, что не могла отказать в просьбах матери осчастливить всю семью; её с детства учили слушаться старших и уважать, а главное её вырастили в глубоком убеждении, что она рождена, создана, воспитана только для того, чтобы выйти замуж, что всё несчастье, весь стыд состоит в том, чтобы остаться старой девой, а бедные девушки, к несчастью, иногда подвергаются этой жестокой, смешной участи и становятся обузой семьи.
Мать приказала ей быть ласковой с женихом, позволять ему поцеловать себя, и она «старалась» исполнить приказание, а подарки, катание на хороших лошадях, ложа в театре, словом, всё, чем сопровождался короткий срок «невестенья», всё это развлекало её, радовало и совершенно затемняло и без того не понимаемую ею важность того, что свершается в её судьбе. С первых дней свадьбы в душе её залегло новое чувство обиды и стыда; иногда её вдруг охватывала мысль, что все знают что свершилось с нею, какие права имеет на неё этот человек, — тогда её охватывало желание бежать от всех, скрыться, не существовать, — и сразу мысль её переносилась к «нему», товарищу брата, который глядел на неё так ласково, весело, в ответ которому её сердце билось так странно и чудно, точно там раскрывалась какая-то дверь, и из неё вырывались тёплые розовые лучи, и ей казалось, что всё было иначе, если бы его руки окружили её и прижали к его груди, — всё что казалось тут насилие и стыд — там было бы покровительство и ласка.
Кончив одеваться, как всегда — без помощи горничной, Надежда Александровна заботливо последний раз осмотрела себя в зеркало и мысленно пересчитала всё, что должно было быть на ней надето: свежая роза в волосах, как требовал муж, жемчужные серьги, две нитки жемчуга на чуть-чуть открытой шее, кольца… всё! Она взглянула на фарфоровые часы, висевшие на стене, и убедилась, что до первого звонка к завтраку остаётся 20 минут. Заторопившись так, что вспыхнули её щёки и слегка задрожали руки, она ещё раз взглянула — заперта ли задвижка, потом зажгла свечу, вынула из кармана только что снятого капотика письмо и, осторожно поднеся к огню, стала нагревать его; между широко расставленных строк почти официального письма стали выясняться другие: «Душка моя, как я соскучилась; вчера получила твоё письмо, покрыла его поцелуями»… Надя засмеялась.