Разумная жизнь - страница 17

— Не смейся, мы все были такие. — До сегодняшнего вечера он столько лет не вспоминал о Роуз, его друг Джеф давно умер. Кто-то домогался ее не всерьез, но теперь она слишком растолстела. Ангус постучал в комнату жены и вошел.

— А, ты здесь, — проговорил он сладким голосом.

— А кого ты ожидал увидеть? — Милли лежала в постели с книгой. Она отложила ее. — Не могу с ней справиться, — сказала она, — чушь какая-то.

— А со мной можешь? — шутливо прорычал Ангус.

— О, конечно, — Милли протянула к нему руки.

Флора в пижаме и халате наблюдала, как мадемуазель упаковывала вещи. На дно чемодана положила туфли, молитвенник, связки писем рассовала по бокам, потом выровняла площадку под самые лучшие вещи, подоткнула их скомканным нижним бельем, носками, носовыми платками и шарфиками. Одно хорошее платье, аккуратно сложенное, лежало на кровати, завернутое в красивую бумагу, и две блузки, которые предстояло упаковать последними, поверх твидовой юбки и кардигана на каждый день.

— Бирки, мне нужны бирки, — сказала мадемуазель. — Беги, детка, и попроси две штуки у портье.

— Вот так? — Флора развела руки, показывая пижаму и босые ноги.

Мадемуазель шумно вздохнула. Это была полная молодая женщина.

— Никакой помощи от тебя. Все надо делать самой.

— Они же закроются через пять минут. — Флора оглядела открытый чемодан. — А завтра нельзя?

— Завтра слишком поздно.

Мадемуазель вышла из комнаты, унося с собой дурной запах пота, который она пыталась перебить одеколоном. Флора подумала, будет ли скучать по мадемуазель, как по синьорине, с которой провела год в Италии. Синьорина пахла не так сильно, но похоже. Флора подняла руки и понюхала под мышками. Она затянула поясок на халате и наклонилась над чемоданом, рассматривая, что там. Она вспомнила веселые времена, когда распевала фашистскую песенку „Джиованесса“ с синьориной, у которой брат носил оливково-зеленую форму и черные высокие ботинки и считал Муссолини самым замечательным человеком на земле. Среди писем мадемуазель были почтовые открытки. Одна особенно интересная. Флора знала, что на ней: „Вчера мы были в музее, завтра возвращаемся в Париж… датская еда не годится для мама… Копенгаген разочаровывает… у Ганса Андерсена не достает плюмажа… Бабетт“. Открытка была из музея Торвальдсена. На ней был изображен голый мужчина на боку. Спиной к нему, тоже обнаженная, лежала девушка, ее спина и ноги повторяли изгибы мужского тела, а рука ее подпирала голову.

Получив открытку, мадемуазель сказала, что датские скульптуры весьма своеобразные. По ее мнению, эта пара стоя выглядела бы лучше. Получив точно такую же открытку от своей матери, она заметила, что датчане повторяются и отказалась объяснить, что имела в виду. Флоре как раз очень нравились эти фигуры, вот бы хорошо, думала она, лежать вот так, прижавшись к мраморному мужчине. Она попросила мадемуазель отдать ей одну открытку — у нее ведь две. Мадемуазель отказалась, сославшись на то, что собирает марки.

Флора наклонилась еще ниже и двумя пальцами вытащила из пачки одну такую открытку. Только собиралась ее как следует рассмотреть, как услышала, что возвращается мадемуазель с Гастоном.

— Если вы сейчас дадите мне чемодан, мадемуазель, — говорил Гастон, — я отправлю его на станцию с гостем, который едет на поезде в Париж. И вы таким образом сэкономите на такси и на чаевых носильщику. А что у вас еще?

— Да сумка, — сказала мадемуазель, открывая дверь. — Я могу ее сама нести.

Флора сунула открытку в карман, мадемуазель закончила упаковывать вещи. Гастон помог ей запереть чемодан, привязать бирки, подхватил его и ушел, пожелав спокойной ночи и приятного путешествия.

— Иди спать, детка. Я уеду завтра до того, как ты проснешься.

Мадемуазель холодно клюнула Флору в лоб.

— Желаю успеха, малышка.

Слишком поздно было возвращаться к открытке. Флора пробормотала что-то, чмокнула мадемуазель в пухлую щеку и пошла к себе, сунула открытку в комод и прикрыла ее бельем; она доставит себе удовольствие как следует рассмотреть ее завтра. А сейчас вытащила еще одну подушку и положила так, чтобы лечь к ней спиной, прижаться, как к воображаемому гладкому прохладному ласкающему мрамору.